Затем, обернувшись, он посмотрел вниз и почувствовал головокружение, когда под носками его сапог вдруг открылся целый мир. Он и в самом деле стоял на краю обрыва. Инман непроизвольно отступил на шаг назад. Речное ущелье — очевидно, то, по которому он шел накануне, — тянулось под ним, голубое и лиловое, и он подозревал, что мог бы плюнуть и почти попасть в то место, где проходил позавчера. Кругом, куда ни посмотри, тянулись горные хребты. Инман огляделся и вздрогнул, увидев огромную холмистую гору, возникающую из тумана на западе, которая неясно вырисовывалась на фоне неба. Солнце пробилось через прорезь в облаках, и огромная дуга лестницы Иакова вдруг повисла в воздухе, как дымчатая завеса между Инманом и голубыми горами. На их северном склоне был виден контур из камней, профиль огромного бородатого человека, пересекающий горизонт.
— У этой горы есть название? — спросил Инман.
— Танауха, — сказала женщина. — Так ее называли индейцы.
Инман взглянул на большую гору с профилем старика и затем дальше, за нее, на юго-запад, где горы, постепенно уменьшаясь, утопали в бледной дымке. Волны гор. Тому, кто смотрел на них со стороны, было совершенно очевидно, что они бесконечны. Заходящие друг за друга серые горбы самых отдаленных вершин различались лишь как сочетание света и тени в бледно-сером воздухе. Их очертания и призрачный вид, казалось, говорили с Инманом, но он не мог точно истолковать, о чем. Горные хребты располагались один за другим, постепенно становясь все меньше и меньше, как боль от раны на шее, которая становилась все слабее и слабее, по мере того как рана заживала.
Старуха махнула рукой в ту сторону, куда он смотрел, указав на два острых зубца на дальней линии горизонта.
— Столовая гора, — сказала она. — Ястребиный Клюв. Говорят, индейцы ночью зажигали на них костры и их можно было видеть за сотни миль. — Она стала подниматься выше. — Моя стоянка как раз над этим местом.
Вскоре они покинули основную тропу и вошли в узкий и сильно поросший лесом разлом в горах, темную небольшую лощину, пахнущую растительной гнилью и сырой землей. Через нее протекал маленький ручей. Деревья росли низкорослые, сучковатые и бородатые от лишайника; все они стояли, сильно накренившись в разные стороны. Инман представил это место в феврале, когда на склонах холмов завывает ветер, наметая снег среди голых деревьев. Когда они пришли к стоянке, Инман увидел сооружение, которое, очевидно, начинало свою жизнь как средство передвижения, но затем обрело корни. Это был маленький фургон цвета ржавчины, стоявший на расчищенном участке среди накренившихся деревьев. Трещины его сводчатой крыши были покрыты черной плесенью, зеленым мхом, серым лишайником. Три ворона ходили по крыше и клевали что-то в щелях. Лозы вьюнка обвивали ступицы высоких колес. Стены фургона были разрисованы яркими рисунками. Присмотревшись, Инман разглядел, что это были разные сценки и портреты, а под ними и вокруг них неровные строчки с какими-то высказываниями и призывами. Под навесом крыши висели пучки сухих трав, красного перца, различных высохших корешков. Тонкая струйка дыма поднималась из трубы на крыше.
Женщина остановилась и крикнула: — Эй, там!
Вороны с карканьем взлетели. На ее зов из леса и из-за фургона прибежали маленькие изящные козочки. Они вдруг все собрались, дюжины две, а то и больше. Они подбежали к Инману и сгрудились вокруг него, подняв вверх головы и с любопытством его разглядывая. Их желтые миндалевидные глаза были яркими и печальными. Инман подумал, насколько коза выглядит любопытней и разумней, чем овца, хотя они во многом схожи. Козы вокруг него постоянно меняли положение, толкали друг друга, блеяли, звенели колокольцами, привязанными к их шеям. Оказавшиеся сзади ставили свои маленькие копытца на спины тех, что были перед ними, и вытягивали шеи, чтобы лучше видеть.
Старуха направилась к дому, Инман последовал было за ней, но большой козел преградил ему путь. Он отступил назад на пару шагов, растолкав маленьких коз, присел на задние ноги и, бросившись вперед, ударил рогами Инмана в бедро. Инман так ослабел от тяжелого пути, проделанного им за последние дни, и от голода, вызывавшего у него головокружение, что не смог удержаться на ногах и упал на спину. Козел был черный с коричневым, длинная борода у него утончалась книзу, на манер сатанинской. Он подошел к Инману и встал над ним, как будто изучая свою работу. Головокружение и боль в голове у Инмана усилились, и он опасался, что может совсем отключиться. Но он взял себя в руки, сел, снял шляпу и хлестнул ею козла по морде. Затем поднялся, шатаясь, на ноги и выпрямился. Потом снова хлестнул козла шляпой.
Старуха даже не остановилась и, обойдя фургон сбоку, исчезла из виду. Инман, козел и стадо коз последовали за ней. Он обнаружил, что она сидит на корточках в пристройке, крытой разлапистыми ветками сосны, устанавливая лучину для растопки на собранные в кучу угли костра. Когда она разожгла огонь, Инман подошел ближе и протянул над огнем руки. Женщина притащила и свалила в костер ветки гикори, затем взяла белый эмалированный таз и, отойдя немного от костра, села на землю. Маленькая коза с коричневыми и белыми пятнами подошла к ней. Старуха поглаживала ее и почесывала ей шею, пока та не согнула ноги в коленях и не легла рядом с ней. Ее длинная шея была вытянута вперед, старуха почесывала ее морду под челюстями и гладила уши. «Какая мирная картина», — подумал Инман. Он наблюдал за тем, как старуха, продолжая почесывать козу левой рукой, правой потянулась за чем-то в карман фартука. Быстрым движением выхватив нож с коротким лезвием, она вонзила его козе глубоко в артерию под челюстью и подставила белый таз, чтобы поймать хлынувшую струю алой крови. Коза дернулась, затем успокоилась и лежала, дрожа, пока старуха продолжала почесывать ее мех и поглаживать уши. Таз медленно наполнялся. Коза и женщина пристально смотрели вдаль, как будто ждали какого-то знака.
Когда коза наконец умерла, Инман оглядел фургон и рисунки на нем. Понизу шел бордюр из голубых танцующих человечков, взявшихся за руки. Сверху без всякого порядка были нарисованы различные портреты, некоторые не закончены, по-видимому, просто заброшены. Один из них изображал человека со сморщенным от боли лицом, внизу стояла пометка — Иов. Под ним шла надпись черными буквами, но она частично была закрыта спиной козы, так что Инман смог прочитать только видимую часть: «…не в ладах со своим Создателем». Другая картина изображала человека, стоявшего на коленях и упиравшегося руками в землю, голова его была поднята, лицо обращено к белому шару над ним. На солнце? Луну? На что? Человек с недоумением смотрел вверх. Под рисунком вопрос: «Ты среди погибших?» На одном из незаконченных лиц были нарисованы только глаза. Надпись под ним гласила: «Наша жизнь действительно коротка».
Инман отвернулся от рисунков и стал наблюдать за работой старухи. Она разрезала маленькую козу от грудины до паха и дала внутренностям упасть в таз с кровью. Затем сняла шкуру, и коза после этого стала какой-то странной, длинношеей и пучеглазой. Старуха разрезала ее на части. Самые мягкие куски она натерла молотыми сухими травами, перцем, солью и чуть-чуть сахаром. Насадив их на зеленые ветки, она установила их над костром жариться. Другие куски старуха положила в железный котел с водой, добавила туда лук, дольки чеснока, пять сухих стручков красного перца, листки шалфея и растертые в ладонях листья садового чабера. Она отгребла палкой угли из-под котла, который стоял на маленьких ножках, чтобы его содержимое варилось на медленном огне.
— Через некоторое время я положу туда белых бобов, и у нас к обеду будет отличная похлебка.
Позже туман сгустился снова, и дождь забарабанил по крыше фургона. Инман сидел у маленькой печки в темном тесном жилище. Там пахло травами и корешками, землей и дымом. Он вошел в фургон через заднюю дверь и двинулся через подобие коридора — узкий проход длиной в три шага между шкафом с выдвижными ящиками и столом с одной стороны и узким соломенным тюфяком — с другой. Заканчивался этот коридор небольшой комнаткой, которая занимала пространство не больше двух могильных участков. В углу стояла маленькая железная печка, корпус которой был не больше бадьи для свиного сала. Стены за ней были обшиты кровельной жестью, чтобы предохранить их от огня. У старухи были две маленькие масляные лампы — треснутые чайные чашки, наполненные свиным жиром; скрученные полоски ткани, вставленные в них, служили фитилями. Они дымили и издавали слабый козий запах.
