Следом за Гарсиа прекратили бои отряды Франсиско Каррильо и Серафина Санчеса. Один Эмилио Нуньес продолжал дерзко сражаться, считая, что выдвинутые испанцами условия примирения «хуже, чем в Санхоне».

Испанцам пришлось потрудиться, чтоб окружить горстку последних повстанцев в одной из долин центральной Кубы. Но и тогда отчаянный Нуньес решил сдаваться, лишь предварительно связавшись с комитетом в Нью-Йорке. Бланко мог, конечно, просто раздавить мамби силой своей артиллерии, сконцентрированной вокруг их лагеря. Но он решил не будоражить общественное мнение такой «победой» и согласился. Нуньес послал офицера в Нью-Йорк. Гонец вернулся с письмом, подписанным Марти и Ламадрисом. Комитет разрешал Нуньесу сдаться.

Прочитав письмо, Нуньес длинно выругался. Собственно говоря, он не ожидал иного распоряжения, но все же было горько отправляться в плен, ничего не добившись и потеряв столько храбрых товарищей.

— Это еще не все, — сказал вернувшийся из Америки капитан. — Вот личное письмо от Марти.

Нуньес вскрыл конверт, злясь еще более. Вечно эти поэты размазывают то, что можно сказать в двух словах.

«Считаю бесполезным для вас и для нашей родины дальнейшее пребывание ваше и ваших товарищей на поле сражения».

Ну, чтобы сказать это, незачем было писать еще одно послание. Что дальше?

«Такие люди, как вы и я, должны желать для нашей родины радикального освобождения. Оно необходимо, и пусть оно придет с помощью силы сегодня, завтра или когда бы то ни было, но — лишь когда оно станет возможным, в единственно нужный и безошибочно избранный момент. И у нас должен быть тщательно обдуманный, величественный план строительства новой страны».

Нуньес смягчился. Марти прав.

«Наша честь, наше дело требуют, чтобы мы покинули поле боя. Мы не заслужили и не должны заслужить репутацию таких профессиональных революционеров, которые способны жертвовать благородными жизнями ради своих целей, — пусть даже неоспоримо честных! — целей, триумф которых сейчас невозможен».

Нуньес дочитал письмо, взглянул на дату — 13 октября. Усмехнулся: письмо писалось в несчастливый день. Позвал молоденького адъютанта.

— Всему лагерю — на коней! Строиться!

И тихо добавил:

— Мы сдаемся, чико…

Война, которую историки назвали «малой», была кончена. Генерал Бланко звенел новыми орденами, либералы потирали руки, а патриоты — настоящие патриоты — стали думать о новых боях.

Думать — потому, что сделать что-либо было необычайно трудно. После того как в Гаване с помпой было объявлено о победе и пленении главарей мятежников, Нью-Йоркский комитет распался, издание газеты «Ла Индепенденсиа» прекратилось. Опустили руки и другие эмигрантские клубы и комитеты, десятки которых были разбросаны по США, Мексике, Ямайке, странам Южной Америки.

Марти снова и снова анализировал весь ход войны.

Почему не поднялся остров? Почему автономисты смогли убедить столь многих? Гарсиа боялся подходить к городам и терял силы, плутая по горным ущельям.

Двадцать пять тысяч отборных солдат бросила Испания против шести тысяч повстанцев, многие из которых впервые взялись за оружие. Но разве Орьенте и Лас-Вильяс не стали свидетелями замечательных кубинских побед?

Нет, основная причина горького провала — не численный испанский перевес, а трагическая разобщенность патриотов. Плод был сорван незрелым, остров не знал, куда зовут его инсургенты, размахивающие стягом одинокой звезды[34], и не поддержал их.

Нужно было все начинать сначала. Но у Марти уже не хватало сил, не хватало здоровья. Он заставлял себя думать только о семье и был благодарен издателю нью-йоркской «Сан» Чарльзу Дэйну, который предоставлял его перу страницы своей влиятельной газеты. «Сан» была заметным светилом на газетном небосклоне Соединенных Штатов. Она расходилась по всей стране, ее читали в Англии, Канаде, Латинской Америке. «Сан» не теряла интереса к Кубе, и Дэйн почти никогда не сокращал статей, написанных кубинцем Марти.

Однажды Марти принес Дэйну статью, озаглавленную одним словом — «Пушкин».

— О, я вижу, ваша мысль отлично чувствует себя не только под пальмами тропиков, но и среди русских снегов! — воскликнул Дэйн.

— Я давно хотел написать об этом гиганте, дорогой Чарльз, — ответил Марти. — В Москве открыт ему памятник, и потом мне столько рассказывал Ролоф…

— А, тот длинноносый беглец из России, который научил мамби пользоваться динамитными бомбами!

— Да, тот самый. Ролоф рассказывал мне о трогательной дружбе Пушкина с Адамом Мицкевичем, лучшим польским поэтом. Пушкин — это символ России…

Гонорары газеты помогали Марти поддерживать в доме настороженный мир. Пепито повеселел, отец проводил с ним все свободное время. Но стоило Марти остаться наедине с Кармен, как между ними возникало отчуждение. Кармен вспоминала жизнь в Мехико и Камагуэе, а перед глазами Марти вставали зал в «Стик-холле», посланец Нуньеса, горькие строки писем Масео.

«Я уже не могу быть счастлив», — написал в ту зиму Марти сестре Амелии. Сбывалось его предвидение своей судьбы, о котором он писал в октябре Эмилио Нуньесу: «Я не буду просить милости у Испании и увижу, как от меня на Кубу уйдут жена и сын. А я отправлюсь на новые земли или останусь здесь, согревая свою грудь последним обрывком честного знамени».

Кармен забрала Пепито и уехала не простившись.

Венесуэльский порт Ла Гуайра выстроен в неудобном с точки зрения мореходов месте. В наше время с бушующим океаном сражаются бетонные волноломы, а в 1881 году его рейд был открыт всем ветрам и бурям. Корабли зачастую не могли подойти к причалу, и капитаны переправляли пассажиров на берег в спасательных шлюпках. В Ла Гуайре бывает много непогожих дней, и именно в такой день Хосе Марти спрыгнул на мокрые бревна причала с небольшим саквояжем в руке.

Это был весь его багаж, остальное он бросил в Нью-Йорке. Он не жалел об этом. Он не мог больше находиться в городе, где все вокруг — от лиц хмурых друзей до забытых игрушек Пепито — напоминало о крушении надежд. И теперь, с рекомендательными письмами в кармане, он спешил навстречу судьбе, усталый и разочаровавшийся, но все-таки верящий в будущее и готовый поэтому начать все сначала.

От древней крепости Ла Гуайры, замшелые стены которой с моря казались скалами, в глубь континента вела единственная горная дорога. Именно ей и был обязан своим существованием охранявшийся крепостью порт — дорога связывала с морем, а значит, и с миром, город Каракас, славную столицу Венесуэлы.

Смеркалось, когда Марти ступил на тротуары Каракаса. Последние лучи солнца вспыхивали на вершинах гор. Пальмы и красные буки шелестели, словно приветствуя чужестранца. На главной площади, у памятника Боливару, Марти поставил саквояж на плиту тротуара и снял шляпу. Он был в городе, который семьдесят лет назад стал колыбелью свободы его континента.

Когда-то с этих гор доносился до Кубы гул пушек Боливара. Закончив бои на материке, блистательно победив под Бойяка и Карабобо[35], Освободитель готовил экспедицию на остров.

Но его корабли не подняли якорей. США опасались, что пример свободной Кубы может поколебать систему рабовладения в южных штатах — основу их благополучия. Кроме того, янки, уже тогда подумывавшие о присоединении Кубы, знали: стоит острову стать независимым, как за кубинский табак и сахар, за кубинские рынки и кубинскую экономику придется бороться уже не только с Испанией, но еще с Англией и Францией.

Поддерживавший Испанию «священный союз» монархов Европы также не хотел перемен в последних колониальных владениях иберийской короны.

И Боливару пришлось отступить. Гимн латиноамериканской независимости остался недопетым…