Генералы остановились в дешевеньком отеле мадам Гриффо на Девятой улице. Совещания начались на следующий же день.

Марти был моложе Масео на восемь, а Гомеса на семнадцать лет. Но — и это очень удивляло его — он чувствовал разницу, лишь думая о генералах в одиночестве. Тогда перед ним вставали грохочущие картины боев, и среди идущих за Гомесом и Маceo кубинцев он видел себя простым солдатом. На встречах в отеле мадам Гриффо все было по-другому. Кубинцы Нью-Йорка подчеркивали свое уважение к нему, и генералы хотя и не часто, но все же спрашивали его советов.

Они отправились к Говину втроем: Гомес, Марти и Масео. Говин, преувеличенно обрадованный, налил рома, предложил сигары. Гомес прямо напомнил ему о деньгах. Говин всплеснул руками, сразу вспотел.

— Что вы, генерал, какие двести тысяч? Я говорил о деньгах, но не обещал такой суммы. Ведь я разорен, совсем разорен! И если я дам сейчас хоть немного денег, испанцы никогда не вернут мне конфискованного имущества. Я говорил о трех тысячах и то, лишь когда получу заводы обратно…

Гомес ударил кулаком по золоченому столику.

— Сеньор Говин, вы пытались сыграть двумя колодами карт. Вы хотели шантажировать Испанию и вернуть себе заводы, обещая деньги революционерам. Хватит болтовни!

Положение стало критическим. Патриотам Кайо-Уэсо удалось собрать всего пять тысяч долларов. Гомес обратился к состоятельным кубинцам в Нью-Йорке, призывая их поддержать революцию. Через два дня почтальон принес в отель Гриффо первый ответ, так и оставшийся единственным. Владелец маленького табачного магазина посылал пятьдесят долларов и желал повстанцам удачи.

Напрасно Масео пытался успокоить Гомеса, ссылаясь на активность кубинцев во Флориде. Генерал бушевал:

— Да, я знаю, что в Тампе существует клуб «Игнасио Аграмонте», я читаю все их газеты — и «Эль Яра», и «Эль Сепаратиста», и «Ла Република». Но я предпочел бы получать не газеты с призывами, а винтовки! Да, винтовки!

Марти, Кромбет, Эрнандес, Агилера тратили все свое время на пропаганду революционных идей. Марти стал меньше писать, забросил обязанности вицеконсула. Эстрасулас посетил Кармен.

— Я нигде не могу его разыскать, — мягко сказал он.

Кармен устроила мужу бурю, каких не устраивала давно. Но результат оказался неожиданным — Марти отказался от поста вице-консула. Напрасно Эстрасулас упрашивал его не горячиться, напрасно плакала Кармен. Он хотел быть свободным.

10 октября, в годовщину «Клича Яры», он вышел на эстраду зала «Таммани-холла», чтобы произнести речь перед самой большой кубинской аудиторией, которая когда-либо собиралась в Нью-Йорке. Он вложил в призывные слова всю свою страсть и веру. Спустя несколько дней родилось Кубинское общество помощи, и он стал его президентом.

Невинной вывеской общества прикрывалась вполне конкретная цель — сбор средств и оружия для будущей революции. Как и в преддверии малой войны, Марти снова принимал песо и доллары, винтовки и пистолеты. Но и денег и оружия было, как и тогда, мало. И он не стал возражать, когда Гомес предложил направить тайных эмиссаров к кубинцам, живущим во Франции, Санто-Доминго, Ямайке, Мексике. Тайных потому, что испанцы через своих послов в любой момент могли потребовать ареста людей, с оружием в руках покушающихся на безопасность и целостность владений короны.

Марти поддержал Гомеса, хотя начинал все настороженнее относиться к его действиям. Он преклонялся перед военным талантом генерала, но… Разве прав Гомес, считая, что революция — это прежде всего вторжение на остров, а не война за умы кубинцев? Генерал действует так, словно свобода Кубы зависит только от количества закупленных патриотами винтовок, от успеха отряда храбрецов-экспедиционеров. Неужели он не понимает, что подлинная гарантия успеха революции в завоевании всенародной поддержки? Может быть, генерал считает, что эта поддержка придет сама по себе, после первых боев и первых побед? Но придет ли она в действительности без предварительного разъяснения планов революционной войны и демократического переустройства Кубы среди тысяч и десятков тысяч людей, ненавидящих испанский гнет?

Так думал Марти в октябре 1884 года. Да, Гомес оставался только генералом. Это было и много и мало. С приходом Гомеса дело революции, бесспорно, быстрее двинулось с места. Но куда?

Марти все больше опасался, что если движение будет и дальше развиваться в соответствии с приказами генерала, на Кубе может возникнуть военная диктатура.

Эти опасения, сомнения и раздумья неминуемо должны были толкнуть Марти на откровенный разговор с Гомесом. И разговор состоялся утром 18 октября в салоне отеля мадам Гриффо.

Мы не знаем его. точного содержания. Но мы знаем, что многолетняя вера Марти в непогрешимость первого генерала сражающейся Кубы поколебалась. Спустя три дня, 21 октября, Гомес получил письмо:

«Уважаемый генерал и друг!

В субботу утром я вышел из вашего дома в состоянии столь удрученном, что решил подождать дня два и дать своим чувствам успокоиться. Я хотел, чтобы решение, продиктованное мне впечатлениями не только от последней нашей встречи, но и от предыдущих разговоров с вами, было плодом зрелых размышлений, а не результатом мимолетной обиды или излишней горячности в защите священных для меня идеалов.

Есть нечто, стоящее выше всякой симпатии, которую вы внушаете мне, как человек, и даже выше всех доводов рассудка, подтверждающих своевременность вашего начинания, — я полон твердой решимости не позволить страстной приверженности к идее, в которой заключена вся моя жизнь, увлечь меня на неверный путь. Я не окажу ни малейшего содействия делу, начатому с целью установить на моей родине режим диктатуры личности, еще более позорный и пагубный для моей страны, чем политическое бесправие, от которого она страдает сейчас. Кто мы, генерал? Героические и скромные служители великой идеи, окрыляющей наши сердца, верные друзья страждущего народа или дерзкие и удачливые каудильо, которые, натянув сапоги со шпорами и взяв хлыст в руки, намерены поднять народ на войну, чтобы впоследствии поработить его? Даже руководствуясь самыми искренними побуждениями, можно впасть в очень серьезные ошибки.

Я стою за войну, начатую во исполнение воли страны, в братском союзе со всеми основными силами народа. Я пришел к вам, полагая, что именно такую войну вы намерены возглавить. Такой войне я отдам всю душу, ибо она спасет мой народ. Но из разговоров с вами я понял, что имеется в виду совсем иное.

Разве могу я, генерал, с этой тревогой и этими сомнениями в душе выполнять поручения, привлекать новых сторонников, убеждать тех, которые мне уже верят, вести переговоры с людьми выдающимися, руководить людьми?

Не обижайтесь на меня, генерал, за то, что я изложил вам свои доводы. Я считаю вас человеком благородным и хочу заставить вас призадуматься. Вы можете стать великим человеком, но можете и не стать им. Подлинное величие — в уважении к народу.

Мне кажется, что вас, человека, исполненного достоинства, я люблю. Но той войне, которую в настоящий момент вы собираетесь начать, я говорю — нет!

Остаюсь уважающий вас и готовый к услугам

Хосе Марти».

«Этот человек оскорбляет меня. Если бы всем была известна глубина дружеских чувств, которые я к нему питаю, стало бы ясно, как подействовало на меня чтение этого письма и размышление над ним». Гомес написал эти слова на обороте письма Марти.

Отношения были разорваны, в Нью-Йорке и Кайо-Уэсо сочли Марти дезертиром, и он оказался в одиночестве.

Он и сам понимал всю двусмысленность своего положения. Желая родине счастья, он вышел из уже марширующих рядов. И порой в тишине бруклинской квартиры его охватывал ужас, рожденный кажущейся бесполезностью своего существования. Он писал: «Привыкшая к перу рука болит от желания взять оружие более сильное и во имя цели более мужественной и трудной. Горечь моей земли входит в мою душу и сводит меня с ума…»