Работа для «Ла Насьон» оказалась весьма кстати, потому что Каракас перестал печатать Марти. Гусман Бланко, очень внимательно прочитавший «Письмо из Нью-Йорка», наконец, узнал тайну инициалов «М. de Z.».

Альдрей и Уго Рамирес были очень расстроены.

— Я не могу понять, как Бланко пронюхал об авторстве Марти, — сокрушенно говорил Альдрей.

— Теперь это уже все равно, — трезво отвечал Рамирес.

— Да, пожалуй. И зачем он только полез в политику! Лучше бы писал об искусстве. Помнишь, как он описывал оркестр? Корнет-а-пистон издает синие И оранжевые звуки, фагот и скрипка — каштановые и берлинской лазури… Белым ему представлялся звук гобоя.

— Моя дочь перечитывает «Исмаэлильо». А Элой Эскобар говорит, что эти стихи напоминают ему лучшие народные песни Испании. — Рамирес значительно поднял брови. — Очень, очень жаль, что ты потерял такого автора, Альдрей. Марти большой мастер.

А «большой мастер» не знал отдыха. Иногда он переделывал написанное по шесть или восемь раз. Он продолжал учиться у великих прозаиков. «Глубочайший наблюдатель и выдающийся мыслитель», — так отзывался он о Бальзаке. «Золотым резцом», по его выражению, работал Флобер.

Вчитываясь в написанные этими гигантами страницы, кубинец отнюдь не собирался копировать их стиль или приемы. Он постигал сокровенные глубины их мастерства, потому что хотел писать так, как до него не писал никто, хотел удесятерить силу слова, придав своему испанскому языку энергию и лаконичность английского, строгость и изящество французского, певучесть и красочность итальянского. Он хотел, как казалось друзьям, невозможного…

В один из душных июльских вечеров к нему пришли Энрике Трухильо и Флор Кромбет.

Марти сидел за столом, писал ответ на письмо из Буэнос-Айреса. Голубой листок с монограммой сеньора Митре, издателя «Ла Насьон», лежал перед ним.

«Ваша статья, — писал кубинцу Митре, — будет прочитана с огромным интересом в Аргентине и соседних странах… Но не следует критиковать отдельные факты жизни США так резко, дабы не создать ложного впечатления, что газета начинает кампанию на низвержение великого северного соседа… Прошу извинить меня за непозволительную грубость, но газета — это тоже товар, который должен соответствовать спросу…»

— Так, — сказал Кромбет. — Ну и что же ты им пишешь?

— Вот послушай: «Я не верю, что хорошим фундаментом нации может быть фанатическая приверженность к материальному богатству, которая лишает людей веры и надежды и развивает их однобоко… Несомненно, что группа честолюбивых людей (в США. — Л. В.) замышляет коварные планы, которые не могут успокоить страны нашей Америки. Но я по-прежнему буду воздавать должное нации, в которой все люди могут свободно обсуждать интересующие их проблемы…»

— Так, — сказал Кромбет. — Очень вежливо.

— Митре боится, — сказал Марти. — Он очень боится, что янки отвернутся от Аргентины и их капиталы уплывут куда-нибудь в Перу. Он заслуживает резкого ответа, этот газетный король, решивший, что может не только покупать информацию о новостях, но и диктовать мне мое мнение о них. Однако я отвечаю ему мягко, потому что Аргентина, как и вся наша Америка, которая читает «Ла Насьон», должна и впредь знать правду о янки. Ведь если Аргентина будет, подобно страусу, прятать голову под крыло, ее ждут большие беды. Янки не шутят, друзья, вспомните сенатора Хоули…

Вошла Кармита, неся на подносе печенье и кофе.

— Это, конечно, не такой кофе, как в Гаване, — сказала она шутливо. — Но потерпите, кажется, республика победит уже скоро.

Кромбет встал, выпрямился, предложил обсудить планы дальнейшей борьбы. От кубинцев, живущих в Санто-Доминго, Гондурасе, на Ямайке, идут хорошие вести. В Кайо-Уэсо создан новый революционный комитет…

Марти помолчал, потом ответил медленно и твердо:

— Да, тишина кончается. Она была обманчивой, она растила новые бури. Пора действовать настает.

Оставшись один, Марти еще долго ходил по комнате, и Кармита не могла заснуть, слушая его быстрые, нервные шаги. Захваченный мыслями о будущем, Марти снова и снова перебирал в памяти все «за» и «против» новой войны.

Обещанные Испанией реформы остались на бумаге. Колонизаторы по-прежнему грабили Кубу, заявляя, что остров с его полуторамиллионным населением «задолжал» метрополии четверть миллиарда песо. Почти пятьдесят различных видов налогов платили кубинцы во имя пресловутого «национального единства». Коррупция испанских чиновников стала правилом. Сплетенные из бычьей кожи бичи по-прежнему свистели на сахарных заводах и плантациях. На борту каждого отплывавшего из Гаваны корабля можно было встретить людей, вынужденно покидающих родину.

У Марти было немного сведений о подпольном движении на острове. Но он отлично знал, как обстоят дела среди эмигрантов. В Гондурасе под покровительством либерального президента Марко Аурелио Сото собирали силы вожаки кубинского сепаратизма: Антонио Масео командовал гарнизонами крепостей Пуэрто-Кортес и Омоа, Карлос Ролоф, Хосе Майя Родригес и другие занимали солидные административные должности. Доктор Эусебио Эрнандес, бывший сосед Марти по пансиону Кармиты, тоже жил теперь в Гондурасе и вел споры о социализме с сотрудниками госпиталя, суперинтендантом которого назначил его президент.

Один только Максимо Гомес уже покинул Гондурас и разводил индиго на крохотной плантации в Санто-Доминго. Но разве не говорил возбужденный Кромбет, что «старик» всегда готов воевать за Кубу?

И Марти пришел к выводу, что при тщательной подготовке, объединении патриотов на острове и в эмиграции новая война могла бы начаться.

20 июля 1882 года он решил написать Гомесу: «Куба в ее нынешнем положении и с ее нынешними проблемами уже созрела для того, чтобы снова понять невозможность политики примирения и необходимость насильственной революции».

Вечернее солнце освещало стену его комнаты, и карта Антильских островов была похожа на стайку ярких колибри, севших на голубой лист бумаги. Марти вспомнил суровое лицо капитана, посланного в Нью-Йорк Эмилио Нуньесом. «Не нужно было торопиться», — жестко сказал тогда капитан. Да, теперь уже ясно, что начинать войну без достаточной подготовки могут только сумасшедшие. Он дописал письмо: «Революция — это не просто какая-то вспышка показного характера, не удовлетворение чьего-то вошедшего в привычку стремления воевать и повелевать. Революция — это творчество, требующее детальной разработки и продуманного расчета. Нельзя вовлекать страну вопреки ее желанию в преждевременную войну, однако нужно все подготовить к тому моменту, когда страна почувствует, что она уже набралась сил для ведения войны».

В тот же день Марти написал и Антонио Масео.

Кончалось лето, и уже начинали желтеть листья кленов в Мэдисон-сквере, куда он иногда ходил гулять с малышами Кармиты. Ему было все труднее выкраивать свободные минуты, потому что неблагодарный труд в конторе «Лайонс энд Компани» продолжался теперь за те же деньги куда дольше, чем прежде. Но он терпел, чтобы скопить средства на лечение отца. Он знал от Вионди, что дон Мариано чувствует себя все хуже и не может вылечиться в Гаване.

Ему, наконец, помог Эпплтон, чье издательство готовилось выпустить для продажи в Латинской Америке книгу Марафи о древней Греции и Вилькинса — о древнем Риме. Марти блестяще перевел эти книги на испанский и получил новый заказ. На этот раз речь шла о «Логике» Стэнли Эванса. Марти пришлось изрядно попотеть, формулируя по-испански суровые правила, которые сам он в глубине души считал удивительно бесполезными.

Помогала и журналистика. Он по-прежнему посылал хроники в «Ла Насьон» и по просьбе редакции «Ла Плюма» в Боготе отправил в тихую столицу Колумбии несколько свежих зарисовок. Несмотря на вечную нехватку денег, он никогда не жаловался на низкие гонорары — возможность говорить со своей Америкой была для него важнее, чем чек на любую сумму.