– Да мне и так и так худо. Умри я завтра католиком, я бы умер, совершив смертный грех.

– Сравнили! Разница громадная! – воскликнула г-жа де Тюржи, видимо, уязвленная тем, что Бернар в споре с ней приводит довод, основываясь на вероучении, которое исповедовала она. – Наши богословы вам объяснят…

– Я в этом уверен, они все объясняют, сударыня; они берут на себя смелость толковать Писание, как им вздумается. Например…

– Перестаньте! С гугенотом нельзя затеять минутный разговор, чтобы он по любому случайному поводу не начал отчитывать вас от Писания.

– Это потому, что мы читаем Писание, а у вас священники – и те его не знают. Лучше давайте поговорим о другом. Как вы думаете, олень уже затравлен?

– Я вижу, вы очень стоите за свою веру?

– Опять вы, сударыня!

– Вы считаете, что это правильная вера?

– Более того, я считаю, что это лучшая вера, самая правильная, иначе я бы ее переменил.

– А вот ваш брат переменил же ее!

– У него были основания для того, чтобы стать католиком, а у меня свои основания для того, чтобы оставаться протестантом.

– Все они упрямы и глухи к голосу разума! – с раздражением воскликнула она.

– Завтра будет дождь, – посмотрев на небо, сказал Мержи.

– Господин де Мержи! Мои дружеские чувства к вашему брату, а также нависшая над вами опасность вызывают во мне сочувствие к вам…

Мержи почтительно поклонился.

– Вы, еретики, в реликвии не верите?

Мержи улыбнулся.

– Вы полагаете, что одно прикосновение к ним оскверняет?.. – продолжала она. – Вы бы отказались носить ладанку, как это принято у нас, приверженцев римско-католической церкви?

– А у нас это не принято – нам, протестантам, обычай этот представляется по меньшей мере бесполезным.

– Послушайте. Как-то раз один из моих двоюродных братьев повесил ладанку на шею охотничьей собаке, а затем, отойдя от нее на двенадцать шагов, выстрелил из аркебузы крупной дробью.

– И убил?

– Ни одна дробинка не попала.

– Чудо! Вот бы мне такую ладанку!

– Правда?.. И вы бы стали ее носить?

– Конечно. Коли она защитила собаку, то уж… Впрочем, я не уверен, не хуже ли еретик собаки… Я имею в виду собаку католика…

Госпожа де Тюржи, не слушая его, проворно расстегнула верхние пуговицы своего узкого лифа и сняла с груди золотой медальон на черной ленте.

– Возьмите! – сказала она. – Вы обещали ее носить. Вернете когда-нибудь потом.

– Если это будет от меня зависеть.

– Но вы будете бережно с ней обращаться?.. Не вздумайте кощунствовать! Обращайтесь с ней как можно бережнее!

– Ее дали мне вы, сударыня!

Госпожа де Тюржи протянула ему ладанку, он взял ее и повесил на шею.

– Католик непременно поблагодарил бы руку, отдавшую ему этот священный талисман.

Мержи схватил руку графини и хотел было поднести к губам.

– Нет, нет, поздно!

– А может, передумаете? Вряд ли мне еще когда-нибудь представится такой случай.

– Снимите перчатку, – сказала она и протянула ему руку.

Снимая перчатку, он ощутил легкое пожатие. И тут он запечатлел пламенный поцелуй на ее прекрасной белой руке.

– Господин Бернар! – с волнением в голосе заговорила графиня. – Вы будете упорствовать до конца, ничто вас не тронет? Когда-нибудь вы обратитесь в нашу веру ради меня?

– Почем я знаю! – отвечал он со смехом. – Попросите получше, подольше. Одно могу сказать наверное: уж если кто меня и обратит, так только вы.

– Скажите мне положа руку на сердце: что, если какая-нибудь женщина… ну, которая бы сумела…

Она запнулась.

– Что сумела?..

– Ну да! Если б тут была, например, замешана любовь? Но смотрите: будьте со мной откровенны! Говорите серьезно!

– Серьезно?

Он попытался снова взять ее руку.

– Да. Любовь к женщине другого вероисповедания… любовь к ней не заставила бы вас измениться?.. Бог пользуется разными средствами.

– Вы хотите, чтобы я ответил вам откровенно и серьезно?

– Я этого требую.

Мержи, опустив голову, медлил с ответом. Признаться сказать, он подыскивал уклончивый ответ. Г-жа де Тюржи подавала ему надежду, а он вовсе не собирался отвергать ее. Между тем при дворе он был всего несколько часов, и его совесть – совесть провинциала была еще ужасно щепетильна.

– Я слышу порсканье! – крикнула вдруг графиня, так и не дождавшись этого столь трудно рождавшегося ответа.

Она хлестнула лошадь и пустила ее в галоп. Мержи помчался следом за ней, но ни единого взгляда, ни единого слова он так от нее и не добился.

К охоте они примкнули мгновенно.

Олень сперва забрался в пруд – выгнать его оттуда оказалось не так-то просто. Некоторые всадники спешились и, вооружившись длинными шестами, вынудили бедное животное снова пуститься бежать. Но холодная вода его доконала. Олень вышел из пруда, тяжело дыша, высунув язык, и стал делать короткие скачки. А у собак, наоборот, сил как будто прибавилось вдвое. Пробежав небольшое расстояние, олень почувствовал, что бегством ему не спастись; он сделал последнее усилие и, остановившись у толстого дуба, смело повернулся мордой к собакам. Тех, что бросились на него первыми, он поддел на рога. Одну лошадь он опрокинул вместе со всадником. После этого люди, лошади, собаки, став осторожнее, образовали вокруг оленя широкий круг и уже не решались приблизиться к нему настолько, чтобы он мог их достать своими грозными ветвистыми рогами.

Король с охотничьим ножом в руке ловко соскочил с коня и, подкравшись сзади, перерезал у оленя сухожилия. Олень издал нечто вроде жалобного свиста и тотчас же рухнул. Собаки бросились на него. Они вцепились ему в голову, в морду, в язык, так что он не мог пошевелиться. Из глаз его катились крупные слезы.

– Пусть приблизятся дамы! – крикнул король.

Дамы приблизились; почти все они сошли с коней.

– Вот тебе, парпайо! – сказал король и, вонзив нож оленю в бок, повернул его, чтобы расширить рану.

Мощная струя крови залила королю лицо, руки, одежду.

«Парпайо» – это была презрительная кличка кальвинистов: так их часто называли католики.

Самое это слово произвело на некоторых неприятное впечатление, не говоря уже о том, при каких обстоятельствах оно было употреблено, меж тем как другие встретили его одобрительно.

– Король сейчас похож на мясника, – довольно громко, с брезгливым выражением лица произнес зять адмирала, юный Телиньи.

Доброжелатели – а при дворе таковых особенно много – не замедлили передать эти слова государю, и тот их запомнил.

Насладившись приятным зрелищем, какое являли собой собаки, пожиравшие внутренности оленя, двор поехал обратно в Париж. Дорогой Мержи рассказал брату, как его оскорбили и как произошел вызов на дуэль. Советы и упреки были уже бесполезны, и капитан обещал поехать завтра вместе с ним.

Несмотря на усталость после охоты, Мержи долго не мог заснуть. Охваченный лихорадочным волнением, он метался на постели, воображение у него разыгралось. Его преследовал неотвязный рой мыслей, побочных и даже совсем не связанных с завтрашним событием. Ему уже не раз приходило на ум, что приступ лихорадки – это начало серьезного заболевания, которое спустя несколько часов усилится и прикует его к постели. Что тогда будет с его честью? Что станут о нем говорить, особенно г-жа де Тюржи и Коменж? Он дорого дал бы за то, чтобы приблизить условленный час дуэли.

К счастью, на восходе солнца Мержи почувствовал, что кровь уже не так бурлит в его жилах, предстоящая встреча не повергала его больше в смятение. Оделся он спокойно; сегодняшний его туалет отличался даже некоторой изысканностью. Он представил себе, что на месте дуэли появляется прелестная графиня и, заметив, что он легко ранен, своими руками перевязывает ему рану и уже не делает тайны из своего чувства к нему. На луврских часах пробило восемь – это вернуло Бернара к действительности, и почти в то же мгновение к нему вошел его брат.