– Ваше преподобие! Вы, верно уж, ничего не имеете против отобедать с его преподобием? Его сюда привлек запах яичницы. Маслица-то я не пожалела!

– Боюсь, как бы не стеснить почтенного посетителя, – пролепетал молодой инок.

– Я бедный эльзасский монах… – низко опустив голову, пробормотал старик. – Плохо говорю по-французски… Боюсь, что мое общество не доставит удовольствия собрату.

– Будет вам церемонии-то разводить! – вмешалась тетушка Маргарита. – У монахов, да еще одного ордена, все должно быть общее: и постель, и стол.

С этими словами она взяла скамейку и поставила ее у стола, как раз напротив молодого монаха. Старик сел боком – он чувствовал себя явно неловко. Можно было догадаться, что голод борется в нем с нежеланием остаться один на один со своим собратом.

Тетушка Маргарита принесла яичницу.

– Ну, отцы мои, скорей читайте молитву перед обедом, а потом скажете, хороша ли моя яичница.

Напоминание насчет молитвы повергло обоих монахов в еще пущее замешательство.

Младший сказал старшему:

– Читайте вы. Вы старше меня, вам эта честь и подобает.

– Нет, что вы! Вы пришли раньше меня – вы и читайте.

– Нет, уж лучше вы.

– Увольте.

– Не могу.

– Что мне с ними делать? Ведь так яичница простынет! – всполошилась тетушка Маргарита. – Свет еще не видел таких церемонных францисканцев. Ну, пусть старший прочтет предобеденную, а младший – благодарственную…

– Я умею читать молитву перед обедом только на своем родном языке, – объявил старший монах.

Молодой, казалось, удивился и искоса поглядел на своего сотрапезника. Между тем старик, молитвенно сложив руки, забормотал себе в капюшон какие-то непонятные слова. Потом сел на свое место и, даром времени не теряя, мигом уплел три четверти яичницы и осушил бутылку вина. Его товарищ, уткнув нос в тарелку, открывал рот только перед тем, как что-нибудь в него положить. Покончив с яичницей, он встал, сложил руки и, запинаясь, пробубнил скороговоркой несколько латинских слов, последними из которых были: Et beata viscera virginis Marine[63]. Тетушка Маргарита только эти слова и разобрала.

– Прости, господи, мое прегрешение, уж больно несуразную благодарственную молитву вы прочитали, отец мой! Наш священник, помнится, не так ее читает.

– Так читают в нашей обители, – возразил молодой францисканец.

– Когда барка придет? – спросил другой.

– Потерпите еще немного – должна скоро прийти, – отвечала тетушка Маргарита.

Молодому иноку этот разговор, видимо, не понравился – сделать же какое-либо замечание по этому поводу он не решился и, взяв молитвенник, весь ушел в чтение.

Эльзасец между тем, повернувшись спиной к товарищу, перебирал четки и беззвучно шевелил губами.

«Сроду не видала я таких чудных, таких несловоохотливых монахов», – подумала тетушка Маргарита и села за прялку.

С четверть часа тишину нарушало лишь жужжание прялки, как вдруг в кабачок вошли четверо вооруженных людей пренеприятной наружности. При виде монахов они только чуть дотронулись до своих шляп. Один из них, поздоровавшись с Маргаритой и назвав ее попросту «Марго», потребовал прежде всего вина и обед чтобы живо был на столе, а то, мол, у него глотка мохом поросла – давненько челюстями не двигал.

– Вина, вина! – заворчала тетушка Маргарита. – Спросить вина всякий сумеет, господин Буа-Дофен. А платить вы за него будете? Жером Кредит, было бы вам известно, на том свете. А вы должны мне за вино, за обеды да за ужины шесть экю с лишком – это так же верно, как то, что я честная женщина.

– И то и другое справедливо, – со смехом подтвердил Буа-Дофен. – Стало быть, я должен вам, дорогая Марго, всего-навсего два экю, и больше ни денье. (Он выразился сильнее.)

– Иисусе Мария! Разве так можно?..

– Ну, ну, хрычовочка, не вопи! Шесть экю так шесть экю. Я тебе их уплачу, Марготон, вместе с тем, что мы здесь истратим сегодня. Карман у меня нынче не пустой, хотя, сказать по правде, ремесло наше убыточное. Не понимаю, куда эти прохвосты деньги девают.

– Наверно, проглатывают, как все равно немцы, – заметил один из его товарищей.

– Чума их возьми! – вскричал Буа-Дофен. – Надо бы это разнюхать. Добрые пистоли в костяке у еретика – это вкусная начинка, не собакам же ее выбрасывать.

– Как она нынче утром визжала, пасторская-то дочка! – напомнил третий.

– А толстяк пастор! – подхватил четвертый. – Что смеху-то с ним было! Из-за своей толщины никак не мог в воду погрузиться.

– Стало быть, вы нынче утром хорошо поработали? – спросила Маргарита; она только что вернулась с бутылками из погреба.

– Еще как! – отвечал Буа-Дофен. – Побросали в огонь и в воду больше десяти человек – мужчин, женщин, малых ребят. Да вот горе, Марго: у них гроша за душой не оказалось. Только у одной женщины кое-какая рухлядишка нашлась, а так вся эта дичь четырех собачьих подков не стоила. Да, отец мой, – обращаясь к молодому монаху, продолжал он, – мы нынче утром убивали ваших врагов – еретическую нечисть и заслужили отпущение грехов.

Монах бросил на него беглый взгляд и снова принялся за чтение. Однако было заметно, что молитвенник дрожит в его левой руке, а правую он с видом человека, сдерживающего волнение, сжимал в кулак.

– Кстати об отпущениях, – обратившись к своим товарищам, сказал Буа-Дофен. – Знаете что: я бы не прочь был получить отпущение, для того чтобы поесть нынче скоромного. Я видел в курятнике у тетушки Марго таких цыплят – пальчики оближешь!

– Ну так давайте их съедим, черт побери! – вскричал один из злодеев. – Не погубим же мы из-за этого душу. Сходим завтра на исповедь, только и всего.

– Ребята! – заговорил другой. – Знаете, что мне на ум пришло? Попросим у этих жирных клобучников разрешения поесть скоромного.

– У них кишка тонка давать такие разрешения!

– А, мать честная! – вскричал Буа-Дофен. – Я знаю средство получше – сейчас вам скажу на ухо.

Четверо негодяев придвинулись друг к другу вплотную, и Буа-Дофен шепотом принялся излагать им свой план, каковой был встречен взрывами хохота. Только у одного разбойника шевельнулась совесть.

– Недоброе ты затеял, Буа-Дофен, – накличешь ты на нас беду. Я не согласен.

– Молчи, Гильемен! Подумаешь, большой грех – дать кому-нибудь понюхать лезвие кинжала!

– Только не духовной особе!..

Говорили они вполголоса, и монахи делали заметные усилия, чтобы по отдельным долетавшим до них словам разгадать их замысел.

– Какая же разница? – громко возразил Буа-Дофен. – Да и потом, ведь это же он совершит грех, а не я.

– Верно, верно! Буа-Дофен прав! – вскричали двое.

Буа-Дофен встал и, нимало не медля, вышел из комнаты. Минуту спустя закудахтали куры, и вскоре разбойник появился снова, держа в каждой руке по зарезанной курице.

– Ах, проклятый! – закричала тетушка Маргарита. – Курочек моих зарезал, да еще в пятницу! Что ты с ними будешь делать, разбойник?

– Потише, тетушка Маргарита, вы меня совсем оглушили. Вам известно, что со мной шутки плохи. Готовьте вертела, все остальное я беру на себя.

Тут он подошел к эльзасскому монаху.

– Эй, отец! – сказал он. – Видите этих двух птиц? Ну так вот, сделайте милость – окрестите их.

Монах от изумления подался назад, другой монах закрыл молитвенник, а тетушка Маргарита разразилась бранью.

– Окрестить? – переспросил монах.

– Да, отец. Я буду крестным отцом, а вот эта самая Марго – крестной матерью. Имена своим крестницам я хочу дать такие: вот эта будет Форель, а эта – Макрель. Имена красивые.

– Окрестить кур? – вскричал монах и залился хохотом.

– А чтоб вас, отец! Ну да, окрестить! Скорей за дело!

– Ах ты, срамник! – возопила Маргарита. – Ты думаешь, я тебе позволю такие штуки вытворять у меня в доме? Крестить птиц! Да ты что, на жидовский шабаш явился?

– Уберите от меня эту горластую, – сказал своим товарищам Буа-Дофен. – А вы, отец, сумеете прочитать имя оружейника, который сделал мой клинок?