— Блять. Сейчас ты быстро мотаешь на пять минут назад, и рассказываешь сначала — в чем дело. И не дай бог я не услышу там внятной причины, почему тебе вдруг понадобился кредит.

Его голос настолько непреклонен, что я подчиняюсь, понимая — не отвертишься. И просто рассказываю о том, что произошло в кабинете, надеясь, что он поймет — я не стану спорить.

Хотя бы потому, что действительно вижу в этом враче наше спасение.

— Гандон, блять, — произносит Максим весьма спокойным голосом, и тут же спохватывается, — но странно было бы рассчитывать на другое. Какая сумма?

— Это не важно.

Снова тишина, и на этот раз всего секунд десять. Но если бы больше — я бы точно сбросила вызов.

— Настя. В последний раз — если я спрашиваю, значит, важно. Не беси меня, говори прямо, и прекращай превращать наши разговоры в квест для меня — и тогда, возможно, в следующий раз мне будет, что тебе ответить.

Это он о…

Я не позволяю себе углубиться в те проблемы, которые сейчас реально не важны, и просто плюю на все. Интересно ему? Хочет знать? Да ради бога!

— Две тысячи долларов. Не заоблачно, но кредит мне нужен, потому что я не рассчитывала на такую сумму сейчас.

— Ну, всего в одном ты тут права, малыш — сумма и впрямь не заоблачная. Привезу через час, вы будете в больнице?

— Максим…

— Даже, блять, не начинай!

Я набираю воздух, и тут же выдыхаю, понимая — я не буду спорить. Это здоровье моей дочки, а мне предлагают реальную помощь в кратчайшие сроки — ну не идиотка же я, чтобы спорить!

— Я отдам.

— Угу, обязательно. Потребую с тебя в той валюте, которая будет актуальна, но давай обо всем этом потом, ладно? Сперва — Малышарик.

— Да.

Мы договариваемся, что мы с Марусей подождем его здесь, и я уже с гораздо более спокойной душой бегаю по кабинетам, сдавая бесконечные анализы, свои и дочкины. На завтра нам уже можно будет ложиться — а это значит, что послезавтра нас прооперируют.

И сейчас все, что есть во мне, нужно Маше, чтобы помочь пережить этот кошмар.

Сила в слабости

Восемь дней спустя

Настена

— Ну как она?

Максим входит в палату, ставя две полные сумки у моей постели, и сразу подходя к детской кроватке. Наклоняется, проверяет дренаж, который сегодня третий день пустой, и уже привычным жестом прислоняется костяшками пальцев к ее лбу. Маша чуть морщит носик, но не просыпается — часы посещения почти всегда выпадают на конец ее дневного сна.

— Температуры нет, — улыбаюсь я, хотя Макс итак уже это знает — за то время, что мы здесь, он, как и я, безошибочно научился «на глаз» определять, есть ли у ребенка жар.

— Петр Юрьевич уже заходил?

— Да, с утра, на обходе. Глянул на дренаж, и сказал если до вечера ничего не будет, можно убирать.

Я с каким-то щемящим чувством наблюдаю, как Максим ходит по небольшой палате, заглядывая в тумбочку, и в малюсенький холодильник. Недовольно хмурится, когда видит недоеденную вчерашнюю лапшу — и разворачивается ко мне.

— В столовой на ужин была вкусная запеканка, — быстро рапортую, пока он не стал ругаться, — я съела целую порцию, поэтому твоя лапша просто не влезла. Но спасибо — очень вкусно, мясо я съела полностью.

— Хорошо, — мужчина облегченно вздыхает и кивает на привезенные сумки, — там веганские йогурты и мороженое для Маши, убери сразу, пока не растаяло. Молочку все еще нельзя?

— Не-а. После сепсиса, сам знаешь… Может заново воспалиться, так что…

Как обычно, на этих словах у меня трясутся руки, и Максим тут же забирает из ослабших пальцев продукты. Сам ставит все по местам — и привлекает меня к себе, ласково целуя в лоб.

— Все позади, малыш. Все прошло, слышишь? Скоро домой…

Я киваю в его рубашку, как всегда испытывая дикое желание поплакать. Это — не от того, что происходит нечто страшное, а просто из-за расслабления, которое мне дарит его присутствие рядом.

Всегда, когда мы с Машей вдвоем — я сильная и спокойная, трезво рассуждающая о происходящем.

Но стоит Максиму войти в палату — как мой организм тут же признает в нем бесспорного лидера, и я готова переложить на него всю ношу, потому что знаю — он не подведет и справится. Я не знаю, как сам Макс относится к этому, но, кажется, он и не понимает происходящего — просто на автомате берет нас под свое «крыло» и не дает оставаться одним.

— Как там в редакции?

— Нашла что спросить. Все по-прежнему — все бегают, что-то делают, нервничают и стрессуют. А я смотрю на всю эту возню и думаю — ну и хрень же все. Не тут я должен быть… По-настоящему важное рядом с тобой, вот у этой кроватки.

Он кивает на Машулю, которой наши разговоры абсолютно не мешают. За последнюю неделю она научилась спать при каком-угодно шуме, и даже ор детей напополам с пищащей капельницей был не способен ее разбудить.

— Ты итак у нас слишком часто, — улыбаюсь ему в грудь, и покрепче прижимаюсь к мужчине, — все часы посещения. С ума ведь сойти…

— Интересная какая. А где же мне еще быть?

Его удивление — такое искреннее и недовольное, что я лишь молча сцепляю руки за его спиной, не в силах выразить словами то, что чувствую.

Он всегда рядом.

Когда Марусю уносили на трехчасовую операцию — и его голос все время в трубке, пока я ждала в специальной комнате, пытаясь не сойти с ума.

Когда вышел Раволский с перекошенным бледным лицом — и моя выдержка треснула, а голос из трубки с матами велел поставить на громкую — и молча слушал вместе со мной врача, странным образом давая мне силы выдержать это.

Когда мне сообщили, что одним шрамом не обойтись — и опухоль проникла глубоко в ногу, а им пришлось делать надрез еще и там — Максим все равно был моим невидимым плечом, на которое я опиралась, и кивала, слушая врача.

Они удалили опухоль.

Это главное, что должно меня волновать, а «шкурка» — второстепенное, и заживет, и вообще, лишь бы была здорова. Я понимала все, и в то же время не могла представить, какого сейчас моей малышке — там, одной в реанимации, после наркоза и жуткой операции, а я здесь, и еще сутки меня туда не пустят…

Когда Малышарика привезли, и нас поселили в палату интенсивной терапии, где было еще двенадцать детей, и не было ничего для мамы, кроме железного стула рядом, я была счастлива. Абсолютно — ведь моя дочь наконец со мной, и хоть и не может спать от судорог, плачет от страха, и не понимает, что происходит — я могла держать ее за руку, видеть и утешать, а это то, без чего я бы больше не вытерпела.

Два дня мы провели в, казалось бы, нечеловеческих условиях.

Два дня, за которые я попрощалась со здоровой спиной, засыпая на стуле, и просыпаясь через пару минут, потому что моя девочка плачет, и кричит во сне.

И те два дня, которые Максим не мог приехать, потому что в эту палату не пускали никого, кроме матери.

Я думала, что наши мучения на этом закончились, когда нас вновь вернули в платную одноместную комнату, где мы были до операции. Но как же я тогда ошибалась…

— Этого не повторится? — напряженно спрашивает Максим сейчас, сжимая меня в руках, и даже слегка отрывая от пола, — то, что было с ней после операции… Не может начаться опять?

— Сепсис. — Подсказываю я, медленно шевеля губами, — Петр Юрьевич сказал, что не должно быть. Ткани воспалились от хирургического вмешательства, это редкий случай… Но у нас была слишком обширная операция и множество повреждений. Оттого и так… Плохо.

Макс просто кивает, поглаживая меня по голове, и я глубоко дышу, напитываясь его близостью. Так странно — он рядом сейчас каждый день, но я все рано скучаю. Даже вот сейчас, когда мы стоим, плотно прижавшись друг к другу.

После того, как нас переселили сюда, и Маша пошла на поправку, с разрешения и настояния врачей начав вставать и понемногу ходить на ножках, нас ждала новая напасть. В один момент температура, от которой ребенок мгновенно слег на постель, и никакие средства не могли ее сбить.