В письме графскому советнику Марти вновь выразил свое величайшее почтение и рассыпался в благодарностях за выданную лицензию. Когда Бернат Монкузи читал это письмо, он даже предположить не мог, к каким последствиям приведет появление в его доме рабыни.

«Барселона, 7 марта 1053 года

Сиятельному Бернату Монкузи, городскому прому и главному смотрителю рынков, ярмарок и аукционов графства Барселона.

Сиятельнейший сеньор!

Я посылаю Вам это письмо, чтобы еще раз поблагодарить за то, что позволили порадовать Вашу дочь искусством моей Аиши. Как я уже говорил в последний раз, когда имел честь находиться у Вас в гостях, она превосходно играет на цитре и поет, как ангел, однако ее таланты во время моего отсутствия пропадали бы впустую. А отсутствовать, как я Вам уже говорил, я буду долго. Я собираюсь отбыть в дальние страны, если будет на то воля Божья, в следующем месяце, когда будет готова моя лицензия.

Позвольте еще раз выразить Вам глубочайшее уважение и заверить в том, что во время моего отсутствия все наши договоренности будут исполняться столь же тщательно и с тем же рвением, как если бы я находился рядом с Вами.

Ваш преданный слуга

Марти Барбани».

Аиша решила пока спрятать письмо Марти среди своих вещей, пока не будет уверена, что новой хозяйке можно доверять, а до тех пор изо всех сил старалась заслужить ее расположение. Мало-помалу, слово за слово, ее прекрасное пение, словно чудодейственный бальзам, залечило глубокую рану, которую оставила в сердце девушки смерть матери. Всю весну каждый вечер Лайя слушала в беседке чудесные мелодии рабыни. В скором времени она уже не мыслила своей жизни без этого пения, а Аиша незаметно для себя самой стала ее близкой подругой и наперсницей.

— Он действительно так любезен, как ты говоришь? — спросила Лайя.

— Даже более того. Если даже ко мне, которая для него ничего не значит, он относится так хорошо, то можете представить, что он готов сделать ради женщины, покорившей его сердце?

— Но ведь он меня почти не знает?

— Когда рождается любовь, для нее не имеют значения ни раса, ни вероисповедание, ни семейные связи. Поверьте, для любви не требуется ни времени, ни долгого знакомства. Он полюбил вас с первого взгляда. Быть может, вам трудно в это поверить, но это так.

— Аиша, как я могу быть уверена, что все это — не плод твоего воображения?

С минуту Аиша помолчала, раздумывая, отдавать ли письмо.

— Почему ты молчишь? — спросила Лайя.

— Сеньора, мне поручено одно дело, которое напрямую касается вас. Я здесь не только для того, чтобы услаждать ваш слух красивыми мелодиями.

Лайя по-прежнему ничего не понимала.

— Видите ли, я должна передать вам одну вещь, которую держу при себе с того самого дня, как пришла в этот дом. Но если об этом узнает ваш отец, не сносить мне головы.

— Я тебе уже говорила тысячу раз, что Бернат мне не отец. Он был мужем моей матери, и я живу под его опекой, пока мне не исполнится двадцать один год. Я стану свободной и получу наследство от настоящего отца, доходами с этих денег пользовалась моя мать. Тогда я смогу сама распоряжаться собственной жизнью.

— Но пока вы душой и телом принадлежите ему, а следовательно, и я тоже. А значит, он может сделать с нами, что захочет.

— Аиша, прекрати ходить вокруг да около. Если у тебя есть что-то для меня, то отдай мне это.

Рабыня без единого слова удалилась в отведённую ей каморку в подвале.

В скором времени она вернулась, беспокойно оглядываясь и сжимая в руке письмо Марти, которое прятала в своих вещах.

— Возьмите, — сказала она. — Я рисковала жизнью, чтобы передать его вам.

Вскочив со скамьи, Лайя схватила письмо и воскликнула:

— Твоей жизни ничто не угрожает! Я скорее умру, чем тебя выдам! А сейчас тебе лучше уйти. Хочу прочитать письмо в надежном месте, где никто не будет подглядывать.

Девушка удалилась в свои покои, а Аиша отправилась на кухню.

Заперев дверь на задвижку, Лайя сорвала печать и прочла:

«Для Лайи.

Свет моих очей, жизнь моя! С тех пор, как я увидел Вас на невольничьем рынке, вся жизнь утратила смысл. Ваши серые глаза я вспоминаю и днём, и ночью, а моя жизнь без надежды поговорить с Вами превратилась в настоящую муку. Я — как слепой, что ищет во тьме чашу с водой, чтобы утолить жажду. Дайте мне надежду — и я сделаю всё, чтобы завоевать Ваше сердце. Я стану воздухом, которым Вы дышите, стану камнями, по которым Вы ступаете, хотя я знаю, что недостоин быть даже пылью на Ваших туфельках.

Как Вам, должно быть, известно, я отправляюсь в долгое путешествие, и только от Вас зависит, будет ли оно отрадным или беспросветным. Если Вы согласитесь поговорить со мной перед отъездом, я стану счастливейшим из смертных. Я готов отдать жизнь за счастье увидеть Вас хотя бы на миг. Иные мгновения стоят целой вечности. Если Вы доставите мне счастье увидеться с Вами, я буду навеки благодарен. Если Вы согласны, сообщите, где и когда мы сможем встретиться.

С нетерпением жду Вашего ответа, с Вашим именем на устах, в мыслях и в сердце.

Марти».

Лайя прижала письмо к юной груди, а в ее серых глазах проступили слезы, затянув все вокруг туманной дымкой.

В Барселоне проходили грандиозные торжества. Прошло уже несколько месяцев со дня воссоединения графа и Альмодис, и теперь Рамон Беренгер задумал устроить праздник в честь прихода весны, решив применить старую проверенную стратегию, известную ещё римским императорам, чтобы расположить к себе простонародье, а заодно отвлечь подданных от других мыслей. Стратегия эта была предельно простой и состояла всего из трёх слов: «Хлеба и зрелищ». Когда у людей заполнен рот и есть возможность закрыть двери своих лавок и мастерских, чтобы отправиться смотреть представления, которые в изобилии обеспечил добрый сеньор, они готовы забыть о насущных проблемах и пить, гулять и веселиться.

Бернату Монкузи, главному графскому казначею, было приказано выдать каждой семье по селемину [19] пшеницы, куску постной свинины, куску говядины и по три динара на каждого человека. Кроме того, он пожертвовал церкви немалую сумму денег, а также колокола для храмов святой Эулалии из Кампа, святого Викентия из Саррии, святого Гервасия из Кассолеса и святого Андрея из Паломара. Теперь звон этих колоколов перекликался с колоколами Сео, и бесконечный перезвон оглашал все улицы города, словно отгоняя от графской четы нависшую угрозу отлучения.

Бернат по своему обыкновению исхитрился положить изрядную долю пожертвований в собственный карман.

Оба зрелища, конечно, весьма различались, ведь одно предназначалось для толпы, а другое — для блистательного окружения Беренгера.

На улицах и площадях непрерывно шли уличные представления. Выступали мимы, акробаты, фокусники, силачи и клоуны, набивали карманы брадобреи и зубодеры. Но более всего простому люду были по душе бои и турниры, ежедневно проходящие на пустоши Виланова, по другую сторону городской стены. Победителям полагалось солидное денежное вознаграждение, и рыцари со всей Септимании стекались сюда, чтобы помериться силами и талантами, привлеченные щедрой наградой и правом повязать на плечо шарф своей дамы. Главными судьями на турнирах были Рамон Беренгер и Альмодис де ла Марш.

Главная ложа под балдахином в узкую красную и желтую полоску располагалась посередине ристалища, напротив того места, где предстояло столкнуться поединщикам. На помосте стояли два великолепных трона, чуть ниже и по бокам разместили свои гербы представители знатных семейств. По другую сторону ристалища, напротив ложи, помещалась судейская трибуна. Судьям предстояло следить за соблюдением правил турнира и чтобы все участники имели равные возможности. По всему полю были разбиты шатры участников утреннего турнира, над каждым шатром развевался стяг цветов рыцаря; повсюду бегали взмыленные оруженосцы, поднося то полированную кирасу, то шлем с яркими перьями. Копья, которые вскоре сломают, в идеальном порядке покоились на деревянных козлах.