— Что у тебя за работа такая проклятая. Лучше б учительствовал… Уроки кончились, и — домой.

Да, было когда-то такое время. Революция внесла в их жизнь новый ритм. Все полетело кувырком, когда он познакомился с комиссаром по делам национальностей кубанского исполкома Шовгеновым. Днем он мог выступать на собрании, а ночью мчаться на тачанке, чтобы к утру поспеть на митинг в далекий аул. Вечером того же дня принимал в комиссариате людей.

Потом отступление на Кизляр, Астрахань, лепешки пополам с песком, испеченные на вине, глоток воды дороже золота, казачьи налеты, сыпняк, голод, мороз, пурга… На всем пути, как буйки на речном фарватере, — окоченевшие трупы.

И лишь в этих песках, перед лицом обнаженной, свирепой, не прикрытой демагогическими одежками классовой ненависти, до конца понял Рамазан то, что страстно втолковывал ему Мос: борьба не признает никаких компромиссов, ведется до полной победы. И, поняв, научился делать то, что раньше никак у него не получалось: Рамазан научился убивать. Ему, однако, все еще жаль было лишать человека самого дорогого, что даровано ему природой, что уже никак не вернешь и ничем не возместишь, но он это делал.

Короткий отдых в Астрахани, и снова бои. Рамазан учился второму искусству победителя — обходиться без сна, воевать за троих. Учитель стал лихим рубакой, любимцем эскадрона. Потом политотдел, где человек не принадлежит себе ни минуты. Так же работал он и в секции. Чувствовал, что Мерем такая жизнь не устраивает, но верил, что она теперь поймет его так же быстро и правильно, как он два года назад понял Моса Шовгенова. Секция налаживала выпуск первого черкесского букваря, и Рамазан хотел привлечь к этому жену: князь Адиль- Гирей дал дочери неплохое образование. И вот он, этот свободный вечер. Рамазан запихивает бумаги в ящик стола, запирает комнату и несет ключ дежурному. Таков порядок.

Рамазан сбегает вниз по ступенькам, толкает входную дверь и оказывается на улице. Лучи заходящего солнца пробиваются сквозь листву. Хорошо! Рамазан направляется к дому. Радость его велика: он даже не слышит ни того, что его кто-то окликает, ни торопливых шагов за спиной.

— Рамазан, ты что, оглох? — Это произносит человек в такой же солдатской одежде, как и у Рамазана.

— Извини, Геннадий, не слышал. Понимаешь, глупо, но я счастлив — у меня свободное время. Кебляг! Идем ко мне. Да ты, наверное, не знаешь: мы ведь с женой снова поженились. Гостем нашим будешь. Что в политотделе?

— Я тоже уже не в политотделе, — говорит Геннадий. — Перевели в ЧК, вот и вздумал проконсультироваться с тобой по некоторым горским вопросам. Дома неудобно. Ну да уж как-нибудь в другой раз. Топай к жене.

Рамазан чувствует, что дело у Геннадия срочное.

— Пошли, — говорит он. — В секции никого нет.

Рамазан шарит в ящике стола дежурного — ключа нет.

— Не ищи, — поясняет дежурный. — Ключ взял Зачерий.

Геннадий кашляет, мнется.

— Мне бы хотелось без него, наедине. Как с другом. Я ведь Зачерия плохо знаю.

Дежурный дает им ключ от свободной комнаты. Однополчане усаживаются за стол.

— Давай так… — Геннадий говорит медленно, подбирая слова. — Не удивляйся никаким вопросам. Уговорились?

Рамазан молча кивает.

Геннадий достает из полевой сумки карту и тычет пальцем в Таманский полуостров.

— Здесь у нас самая близкая точка соприкосновения с Врангелем, — начинает он. — Я, конечно, имею в виду нашу Девятую армию. Перебежчики заявляют, что Врангель готовит десант на Кубань. Да и он сам этого не скрывает. Наоборот, всячески рекламирует. По последним данным, десантом будет командовать генерал Улагай. Имеются сведения, что и у нас на Кубани скрывается какой-то Улагай. Полковник. Это братья? Расскажи, что знаешь.

— Пожалуй, кое-что знаю. Оба Улагая родом из одного аула — Суворово-Черкесского, с Черноморского побережья. — Рамазан протянул руку к карте. — Вот он. Генерал из давно обрусевших черкесов. С Кучуком Улагаем, полковником, я до революции несколько раз встречался. Жестокий, тщеславный и властолюбивый. Это, если так можно выразиться, кумир дворянской верхушки, на него они сейчас делают последнюю ставку. Многие путают Кучука с генералом. Но к началу мировой войны Кучук был лишь поручиком, взводным, а его однофамилец или родственник уже тогда имел генеральский чин. Что же касается десанта, то, быть может, все эти слухи имеют целью отвлечь наше внимание от другого участка? — Рамазан пытливо взглянул на собеседника.

— Ты высказываешь правильную мысль, — подхватил Геннадий. — Теоретически правильную. Но не забывай, что речь идет о Кубани. Врангель почему ставит во главе десанта генерала Улагая? Потому, что он командовал у Деникина Кубанской армией, полагает, что за ним пойдут казаки, распущенные после разгрома Деникина. Потому и трубит о десанте: готовьтесь, мол, точите ножи — и на большевиков. Потому и полковник Улагай тут рыщет, его задача — поднять горцев. Острый момент, очень острый. Врангель ставит на карту многое — людям как бы дается время подумать, окончательно определиться. Тут уже речь идет, если можно так выразиться, о ставке на сознательность казачью и черкесскую. Пожили, мол, под большевиками, поняли, что это значит, вот и решайте: за них или за нас? Мы скоро придем, вот тогда и скажете свое веское слово.

Рамазан согласен. Вывод: усилить работу в аулах. Сколько там людей, плохо разбирающихся в событиях. Он поднимается, полагая, что разговор окончен. И останавливается, пригвожденный вопросом Геннадия:

— Я еще хотел узнать, Рамазан, когда ты последний раз виделся со своим тестем, Адиль-Гиреем?

«Вот оно что! — вспыхивает Рамазан. — Меня начинают в чем-то подозревать!»

— Мы ведь условились не обижаться на вопросы, Рамазан, — опережает его возмущение Геннадий. — Я от тебя ничего не скрываю. Дней пять назад бойцы 6-й бригады 22-й дивизии напали на след двух перебежчиков. Одного захватили, судьба второго неизвестна. Не исключено, что ему удалось добраться до Врангеля. Захваченный офицер показал, что вместе с ним шел Адиль-Гирей. Понял? Твой тесть находился у нас и ушел к белым.

Рамазан снова сел. Даже не сел, а плюхнулся на стул.

— И дело не только в этом, Рамазан, — тихо заметил Геннадий. — Я б тебе и говорить о таком пустяке не стал. Офицер показал, что они три дня скрывались в городе. И адрес назвал. Твой адрес, Рамазан. Ты в это время был в ауле.

— Что ж, — вздохнул Рамазан. — Очень — неприятно. Но я к этой истории не имею никакого отношения. Тестя я последний раз видел за семь дней до свадьбы. Случилось это еще до революции.

— И с тех пор не виделись? Как же это могло случиться?

— С тех самых пор. Таков наш обычай — муж всю жизнь не должен встречаться с отцом и матерью жены.

— М-да… — протянул Геннадий. — Я этого не знал. Суровые законы. Но ведь ты коммунист…

— Я-то коммунист, — невесело улыбнулся Рамазан, — но он-то монархист. Конечно, жена не могла не знать, что в квартире скрывается ее отец. Как ни тяжело, но сегодня же уйду.

— Только не это, — заметил Геннадий. — Глупо так поступать. Не забывай, что Адиль-Гирей — отец Мерем. Он мог наговорить ей все, что угодно. Я уверен в том, что она обманута. К тому же он, может быть, уже в ином мире.

— Как могла она обмануть меня? Ничего не сказать! Разве не обидно?

— Обидно. Но не забывай, ради кого она это сделала. У меня, понимаешь, в семье тоже хреновина не слаще — брат-то у Врангеля. Сотник, подлюга. А мать по обоим слезы льет. Вот и твоя жена попала в переплет: то муж, а то отец. Ты-то с пей вообще когда-нибудь об ее отце говорил?

— Никогда, дорогой, ни под каким видом мужчина не нарушит это правило. Но жена могла предупредить меня…

— А ей что, больше всех надо? Не кипятись. Поговори, выясни. Если Адиль-Гирей жив, он может скоро вернуться. И конечно, опять к тебе нагрянет. Тут уж будь начеку. Кстати, возьми-ка у меня эту карточку. — Геннадий протянул Рамазану небольшую фотографию. — Это задержанный. Есть предположение, что крупная птица, может быть, жена случайно знает его. Извини, что испортил тебе вечер, но иначе нельзя было.