— Руки вверх! — вырвалось у Улагая. Но сразу же пожалел: перед ним стоял Зачерий собственной персоной.

— Твоя пуля, Кучук, не для меня предназначена, — рассмеялся он. — Уж если чекисты угомонились, перестали меня искать, то жить мне и жить.

Они обменялись приветствиями. Зачерий сообщил, что перебрался в село, нашел квартирку с помощником.

— Кто кого нашел? — прищурился Улагай.

— Я, конечно. К тем, кто находит меня, доверия не питаю.

Внизу, на полянке, их ожидав Аскер. Зачерий уселся к нему в сани, Улагай направил коня подальше от тропы.

Каждому — свое. Один носится ветрам наперерез во главе отряда по следам банды, другой воюет с бандитами в теплой кунацкой. И, быть может, не менее успешно: чем больше людей поймут политику новой власти, тем больше будет у нее сторонников.

Максим и Ильяс — на конях, Рамазан — в кунацкой. Здесь он — как дома. Задавай любые вопросы, он на все даст прямой, правдивый ответ. Вот и сейчас Рамазан восседает на почетном месте в одной из кунацких. Народу набилось очень много. Рамазан оглядывает собравшихся, пытаясь понять, как все они сюда втиснулись. Да еще и предоставили скамью старикам. Они сидят, прямые и строгие, словно судьи. Впрочем, так оно и есть — судьи. Не одобрят его старики — и большинство адыгов отвернется от него. И потому Рамазан старается говорить о политике Советской власти так, чтобы ее уразумели даже самые пристрастные слушатели. Беседа течет плавно, медленно, как зимний вечер, застывший за окном. О земле, об уразе[7], о дожде, о браке, о школе, о громе и молнии… Рамазан умело гнет свое, люди помоложе мотают на ус, старшие недоверчиво переглядываются, а старики даже вопросы задают.

В общем Рамазан доволен настроением аульчан. Третий вечер идут эти разговоры, и польза их несомненна.

Время приближается к полуночи, Рамазана начинает клонить ко сну — денек был не легкий. Горская секция начала кампанию, которую назвала: «Пальто горянке». Он обходил саклю за саклей, беседовал с мужчинами. Во всем ауле пальто имели пять или шесть наиболее богатых женщин, остальные всю зиму ходили в платьицах и платках. Многие простуживались, болели: туберкулез, плеврит… Умерла жена или дочь — такова воля аллаха. Уговаривать трудно, на все доводы один ответ — так жили наши отцы и деды, так и мы жить будем. Разумеется, были и отклонения влево или вправо. Отклонением влево Рамазан считал обещание призадуматься, отклонением вправо — короткую фразу: «Не суй, сынок, нос в наши кухни, можешь напороться на клинок». Но все эти слова ничего не значили — Рамазан знал, что перемены будут. Уж коль адыг призадумается, то взвесит все до конца и сделает нужные выводы. Стоит начать одному, и другие не отстанут. Беспокоила беседа с хозяином, состоявшаяся за обедом. Рамазан говорил, Аскербий молчал и думал о чем-то своем. Сидел какой-то потерянный, опустив глаза, будто кем-то или чем-то напуган. А ведь Рамазан остановился у него не случайно — этим своим поступком он как бы опровергал выдумки врагов о том, что к бело-зеленым, сдавшимся по призыву властей, относятся с подозрением. Что это так встревожило Аскербия? Но с вопросами надо поосторожнее — излишнее любопытство может обидеть хозяина.

Заметив, что Рамазан устал, старики поднялись и распрощались, люди помоложе проводили его к дому Аскербия. Хозяин ждал. На столе — обильный ужин. Уплетая Четлибж, Рамазан приметил, что приветливый, радушный Аскербий все еще словно бы не в своей тарелке.

Сразу же после ужина хозяин попрощался и ушел, и это тоже не могло не удивить — обычно они засиживались до рассвета. Явившись с повинной, Аскербий беспокоился о судьбе своей семьи, о своем будущем. Рамазан разделся, погасил свет и улегся. В сознании мелькнула было тревожная мысль о грозящей ему опасности, но ее тут же заволокло туманом. И вдруг сквозь туман прорвался настораживающий звук. «Снится», — сквозь дрему решил Рамазан.

Но со двора донесся чей-то голос. Чужой голос. Чужой, но знакомый. «Странно, — удивился Рамазан, — в калитку как будто никто не стучался, я сам видел, как хозяин запирал ее».

Послышались шаги в передней. Рамазан нащупал револьвер. Если это хозяин, он успеет спрятать оружие. Но по аулам бродят и чужаки, тоже агитируют. Впрочем, аульчане уже давно хотят заниматься делом. По крайней мере, так заявляли Рамазану все, с кем он разговаривал. Быть может, не все были искренними?

— Ты еще не спишь? — раздается за дверью голос Аскербия. Странный голос, виноватый какой-то. Рамазан облегченно вздыхает: все ж таки обычаи остаются обычаями — для хозяина нет ничего выше интересов гостя.

За его жизнь он будет сражаться, как за свою собственную. Очевидно, за Рамазаном кто-то приехал, а он, заснув, не услышал стука в ворота. — Тут люди хотят с тобой поговорить. Пустить их к тебе?

— Пусть заходят…

Хозяин исчезает, на пороге кунацкой возникают два силуэта. Разглядеть их в темноте трудно. Раздается щелканье, и комната озаряется ярким светом. Белый луч вырывает из темноты лицо Рамазана, его руку с наганом, топчан; луч прыгает влево, задерживается на скамье и гаснет. Рамазан чувствует себя так, будто его застали за чем-то некрасивым. Еще бы — встретить друзей хозяина с оружием в руках. Позор.

Один из гостей садится на скамью.

— У вас есть спички? — спрашивает Рамазан. — Лампа на столе.

— Обойдемся, — произносит человек, усевшийся на скамье.

Голос звучит властно, начальственно, и Рамазан начинает догадываться, что попал в ловушку. Нужно обязательно увидеть собеседников. Он шарит по карманам в поисках спичек. Мешает дурацкий револьвер.

— Не суетись, — произносит все тот же голос, по- прежнему твердый, властный, но уже не начальственный, а скорее немного насмешливый. — И положи на топчан свою игрушку — она не даст тебе сосредоточиться на предмете нашего разговора.

Рамазан пытается засунуть револьвер в карман. Но тут к нему подходит человек, оставшийся у двери, берет из его руки оружие. Надо же так растеряться — теперь он полностью во власти неизвестных. Впрочем, почему неизвестных? Уж друзья-то так не поступают. Но как мог выдать гостя Аскербий? Запугали.

Что же ему сейчас предпринять? Прежде всего — натянуть сапоги: босые ноги начинают примерзать к полу. Это решение, простое и по существу не имеющее отношения к деду, неожиданно успокаивает его.

— Посвети-ка, приятель, — роняет он.

Щелк — и свет электрического фонарика бьет в глаза, потом падает на сапоги.

Рамазан не спеша накручивает портянку, втискивает ногу в сапог, пристукивает каблуком о глиняный пол и берется за вторую. Теперь, когда ноги в тепле, Рамазан чувствует себя уже совсем уверенно. Он готов ко всему, даже к самому худшему.

— Каков же предмет нашего разговора? — осведомляется он, постучав вторым каблуком о пол. Слово «предмет» выделяется иронической интонацией.

— Выйди, Аскер, — приказывает человек на скамье.

Они остаются вдвоем.

— Я — Улагай! — вдруг произносит собеседник таким тоном, будто хочет сказать: «Я — бог!»

Рамазан невольно вздрагивает: уж с Улагаем он никак не рассчитывал встретиться в этой кунацкой. Но сомнений не оставалось, перед ним сидел именно Улагай. Рамазан несколько лет назад участвовал в одном из любительских спектаклей, которые тогда частенько устраивали черкесские аристократы. Среди гостей был и Улагай Кучук, блестящий офицер, поглядывавший на всех прищуренными глазами. Он почти все время молчал. А когда все же вступал в разговор, голос его звучал так же самоуверенно, отрывисто и безапелляционно. Пауза затягивается, и Улагай вправе считать, что первый раунд выигран им.

— Не верю, — наконец выговаривает Рамазан.

Что-то снова щелкает в руках Улагая, на его лицо сбоку падает яркий луч: та же высокомерная физиономия, тот же прищуренный взгляд.

— А кто тебя знает, кто ты, — пытается оттянуть разговор Рамазан. — На лице фамилия не написана.