— Здра… — едва слышно лепечут девочки.

Ильяс, смущаясь не меньше дочерей, козыряет учительнице, потом неловко стаскивает с головы буденовку.

— Говорят, тоже хотим в школу, — оправдывается он. — И жена сегодня не возражала… гм… не особенно возражала, — поправляется он из любви к точности. — Я и привел…

— Ну что ж… позанимаемся три дня, ребятки. Но так у нас ничего не получится. А ну-ка, давайте разберемся. Самые маленькие и девочки — влево, кто постарше — направо.

Малышей она оставляет, старшим велит явиться после обеда: всех сразу не выучишь. Умар и Ильяс уходят вместе со старшими детьми.

Три дня пролетают как одна минута. И когда в конце третьего дня на пороге класса появляется Максим, Ядвига Адамовна смотрит на него укоризненно, даже зло. У Максима перевязана правая рука, он подает учительнице левую.

— Сейчас на площади будет небольшое собрание, я хочу поговорить с людьми насчет хлеба, — докладывает он. — Приходите, после митинга поедем. Бойцы достали вам новый тулуп.

— Петро позаботился? — Глаза учительницы теплеют.

— Не… — Максим мнется. — Петро там остался…

Глаза Ядвиги Адамовны округляются.

— Мы ведь ездили на банду, — оправдывается Максим. — Уничтожили. Почти без потерь. Банда смешанная, остатки разных разбитых отрядов, сопротивлялась здорово.

«Почти без потерь… Только Петро остался…»

Когда она появляется на площади, собрание уже идет. Выступает Умар. Заметив учительницу, быстро сбегает ей навстречу. Папахи, словно перезревшие подсолнухи, поворачиваются за Умаром. Он берет учительницу за руку, помогает подняться. И тут справа, у бревен, где почетные старики, словно ветер пронесся — седобородые люди, приложив руки к груди, поклонились женщине.

Секунда… Или минута? Или вечность? Аул отдает дань ее мужу, ее горю. Ядвига Адамовна видит людей словно в тумане. Предательски подкашиваются ноги…

— Я закончу свою речь, — доносится до нее тихий голос Умара. — Максим нам объяснил, что многие люди из-за засухи теперь голодают. Мы продразверстку выполнили, и от нас ничего не требуется. Но если кто имеет лишнее, хорошо бы помочь голодающим. Кто хочет помочь, пускай привезет зерно в караулку. Или принесет: даже пуд хлеба поможет кому-нибудь пережить голод. Наша семья выделяет для голодающих два мешка пшеницы.

— Принесем! — гудит толпа. — Поделимся.

Люди расходятся. Ядвига Адамовна последний раз машет рукой Кларе, та уходит со слезами на глазах. Максим достает из полевой сумки пакет, протягивает его Ильясу.

— Помнишь, ты мне один вопрос задавал в кабинете Сергея Александровича, когда он благодарил тебя за помощь. В этом пакете — наш общий ответ. Начальник нарочным прислал, дома прочитаешь. Давай руку, брат, теперь, наверное, не скоро увидимся.

Ильяс прячет конверт в карман френча, протягивает Максиму руку и вдруг обнимает его на глазах у всех. У обоих напряженно стиснуты челюсти, оба сейчас удивительно похожи друг на друга — по крайней мере, так кажется Ядвиге Адамовне. Сходство это усиливают одинаковые головные уборы — поношенные, видавшие виды буденовки. Картина прощания кажется ей символичной.

— Нам пора, Ядвига Адамовна, — произносит Максим.

Ценская что-то медлит. Умар разглядывает новую вывеску сельсовета.

— Я подумала… — Ядвига Адамовна колеблется. — Завтра они придут в школу, а там… опять никого…

Ядвига Адамовна чувствует, что выражается не совсем ясно. Она вдруг подтягивается, хмурится еще больше, твердо и четко произносит:

— В ауле задержусь, пока не подыщут другого учителя. До свидания. И большое спасибо.

Максим почтительно жмет руку Ценской — маленькую морщинистую руку. Руку солдата.

Шеретлуков едва не столкнулся с отрядом, захватившим штаб. Не спалось. Одев меховую куртку, сунул в карман браунинг, повесил на плечо карабин и вышел. Ярко светили звезды, воздух был сух и свеж. Шаги часового звучали равномерно и методично, будто удары маятника в пустой комнате. Он вспомнил о прогулках, которые совершал Улагай в полном одиночестве, и в который раз подумал, что практичный Кучук проделывал их не только ради моциона. Шеретлукову как-то вздумалось издали понаблюдать за шефом. Улагай долго петлял, но все же вышел на тропинку, ведущую к отгонным пастбищам. Тропа терялась среди молодого кустарника.

«Видимо, — решил Шеретлуков, — Кучук запасся аварийным убежищем». Ему и пришло на ум разгадать тайну Улагая — просто так, как шараду. Он возвратился к себе, перебросил через плечо сумку с неприкосновенным запасом.

— Поохотиться хочу, — предупредил часового. — К утру буду.

В лагере кроме обслуживающего персонала оставалось двенадцать человек, в основном люди из взвода разведки дикой дивизии, служившие с Улагаем не один год. Их, по мнению Шеретлукова, давно следовало отпустить по домам — в своих аулах они оказались бы куда полезнее. Но Улагай не соглашался. Он хотел иметь под рукой группку головорезов, готовых на все, без них его тактика террора осталась бы пустым звуком. «Как только вернется Ибрагим, — сказал он, прощаясь, — сформируем четыре подвижные фаланги. Они будут наносить удары поочередно в самых неожиданных местах. Фаланги со смертоносным жалом».

Неторопливо пробираясь среди валунов, Шеретлуков взвешивал все «за» и «против». «За» оставалось очень мало. Конечно, в аулах имелись люди, которым новый строй причинил огромные убытки, и не только материальные: он низверг их с высоты, уравнял с плебсом. При благоприятных условиях эти люди могли бы снова занять прежнее положение. Благоприятные условия могла создать только победоносная контрреволюционная армия — белая, зеленая, черная, все равно какая, хоть иностранная. Но такой армии в наличии не имелось. Разгром Врангеля рассеял последние надежды. Итак, «за» включало в себя лишь один фактор: террор. Запугать, затравить, схватить за горло, заставить служить под угрозой истребления. Но не слишком ли уповал Улагай на террор? Не каждого запугаешь.

А «против»? Для перечисления всех «против» у Шеретлукова не хватило бы пальцев. Сначала он полагал, что все дело только в переделе земли. Он даже начал разрабатывать собственный проект черкесской земельной реформы, при которой интересы каждого были бы как-то учтены. Бросил, поняв, что затея безнадежна: волков и овец за один стол не усадишь. Зато в ходе раздумий, прощупывания настроений, наблюдений за земляками заметил у них нечто более важное, чем простой интерес к земле. Традиционное почитание богатых, знатных, которое, как он полагал, было у черкесов в крови, исчезало мгновенно, словно вспышка спички под шквальным ветром, как только знать теряла свою власть. Собственное достоинство, самоуважение, стремление к равенству, даже совершенствованию — вот что крылось под маской покорности. Революция сказала черкесу: блага жизни — для всех, и для тебя тоже. Пользуйся ими, оберегай их. Меньшинству этот порядок не нравится, оно пытается опрокинуть его кинжалами.

Забыв о своей цели, Шеретлуков автоматически повернул к лагерю. Его внимание привлек шум, долетавший с нижней дороги. Укрывшись за гранитной глыбой, прислушался. Сомнений не оставалось: к лагерю приближался какой-то отряд. Сперва он решил, что это возвращаются Ибрагим и Аслан, и двинулся навстречу всадникам, как вдруг вспомнил, что в группе было всего пятеро и двоих Ибрагим должен отправить по домам: эти члены будущих фаланг, по замыслу Улагая, должны явиться с повинной, чтобы базироваться на свои аулы. А во встреченной группе не менее двадцати человек.

Он укрылся за валуном. Если это враг, часовой поднимет тревогу и завяжется бой, тогда он и решит, как быть дальше. По характерным звукам догадался, что конники проникли в лагерь. Но почему ни одного выстрела? Шеретлуков спустился еще ниже, туда, где у самой тропы громоздился огромный валун. Укрывшись за ним, стал ждать. Вскоре продрог, начал топтаться на месте.

Шум со стороны лагеря донесся лишь на рассвете. Шеретлуков снова залег за своим могучим укрытием. Давно уже отряда и след простыл, а Шеретлуков все лежал за валуном. Мокрая папаха отброшена, по лицу струится пот. Конечно, они назвали пароль — часовой не мог уснуть, зная, что вот-вот вернется командир. Да, они знали пароль. Раз красные знали пароль, значит, что-то случилось с Ибрагимом.