Когда дверь за Мерем закрылась, Рамазан горестно вздохнул. Окинув взглядом комнату, вдруг заметил, что ничего лишнего или дорогого здесь нет. Скромная тахта, шкаф, в одной половине, которого находится одежда, а в другой — посуда, круглый стол посреди комнаты, стулья, в углу у окна — железная труба граммофона, купленного им через день после свадьбы с десятком пластинок. Больше всего нравились им песенки Вяльцевой. «Захочу — полюблю, захочу — разлюблю…» — вспомнил он и почувствовал, как колотится сердце. «Да, — пригляделся он, — кажется, вчера над тахтой был ковер?» Верно, был, на его месте теперь большой светлый прямоугольник, в центре которого портрет Шамиля. Когда-то Рамазан преклонялся перед имамом. В ином случае поступок Мерем растрогал бы его, по крайней мере, вызвал бы добрую улыбку. Сейчас Рамазан неприязненно подумал: «Нашла время переделками заниматься…» Он стал прикидывать, с чего бы начать разговор с женой так, чтобы не выйти за рамки приличия, не сболтнуть ничего лишнего. Вспомнил о фотографии, которую дал ему Геннадий. Тогда, расстроенный, лишь бегло взглянул на портрет. Теперь стал пристально вглядываться в него. Невысокий лоб, правильный нос, широкий, выступающий вперед подбородок. Лицо пересекают две глубокие морщины, тянущиеся извилистой бороздкой от носа к подбородку. Типичный кадровый офицер, жестокий и бездушный. Бросив фотографию на тахту, Рамазан начал разглядывать Шамиля. Сколько в этих узковатых глазах проницательности, ума, хитрости, воли! О, имам не брел вслепую, он учитывал все наперед, все знал заранее. Мудрый старец даже знал, как застраховаться от мести врагов: он приблизил к себе сына Хаджи-Мурата. Он действовал по принципу: сын врага должен стать твоим другом…

Рамазан отошел от портрета. «А почему только сын? Почему дочь врага, ставшая твоей женой, не может быть твоим другом? Что я, Рамазан, сделал для того, чтобы скрепить эту дружбу?»

Еще минута, и он додумал бы эту мысль до конца и, может быть, принял бы какое-нибудь решение, но вошла Мерем. Раскрасневшаяся, радостная. Вместе с ней в комнату влетел сногсшибательный аромат шашлыка. Ноздри Рамазана сразу учуяли любимое блюдо. Он двинулся было к столу, но тут его словно дернуло что-то.

— Откуда у нас баранина? — резко спросил он.

Впервые за этот вечер глаза их встретились. Мерем сразу поняла: Рамазан сердится именно на нее. За что? В чем она провинилась? Рамазан прочел в глазах жены растерянность и вдруг, забыв, о чем лишь минуту назад думал, запальчиво выкрикнул:

— Мне не нужна княжеская баранина!

— Не знала, что ты так привязан к старому ковру, — едва слышно проговорила Мерем. Заметив недоумение на лице мужа, добавила: — Правда, за него дали мало, но на шашлык хватило. Хотелось порадовать тебя, а получилось огорчение. Извини.

«Эх ты, умная голова», — подумал о себе Рамазан.

— Садись ужинать, — приглашает он Мерем.

— Я уже поела, — отнекивается она.

Рамазан недоверчиво косится на жену: нет, лгать она еще не научилась.

— Садись! — отрывисто бросает он. — Один есть не буду.

Мерем нерешительно топчется у тахты, взгляд ее падает на фотографию, она берет ее в руки. Удивленно вскрикивает:

— Откуда у тебя полковник Бабийчук? Вы знакомы?

Рамазан облегченно вздыхает: оказывается, никакие хитрости не нужны, у нее от него нет секретов. Никаких?..

— Когда ты его видела последний раз? — спрашивает он.

— Дней восемь назад. Или десять. — Мерем морщит лоб, уточняя дату. Ей хочется продлить разговор с мужем, и она добавляет: — Он заходил к нам вместе с отцом. Странный такой, небритый. Посидел немного в отцовском кресле и уснул.

На душе у Рамазана становится легко и радостно: правда, факт остается фактом — враги использовали его квартиру. Но Мерем здесь ни при чем. Заговорщики не ведут себя так, как она. Он берет ее за руку, усаживает рядом с собой.

— Наше счастье, девочка, — говорит он, — что мы не научились лгать. Ты такая же голодная, как и я, и это, конечно, весь шашлык, который тебе удалось выручить за ковер. Поделим его как друзья и отдадим третью часть княгине. Ведь она — твоя мать.

— Княгиня уже спит, — шепчет Мерем. — Она просыпается и плачет, плачет целые дни, даже во сне.

— Несчастье с отцом?

— Не говорит. Но я думаю, что случилась беда. Приходил к маме Зачерий, пошептался, ушел. И она с тех пор плачет.

Они с аппетитом едят.

— Ты не станешь возражать, если я предложу тебе работу? — спрашивает Рамазан.

— Какую? Я справлюсь? — Мерем преображается.

— Нужно помочь людям, которые составляют для нашего народа букварь.

— Только бы я справилась…

— Мерем, — неожиданно предлагает Рамазан, — уже ночь, нас никто не увидит. Давай погуляем, как когда- то. Помнишь?

Еще бы, это были очень радостные, только их часы. Они незаметно выбирались из дому, когда улицы замирали, и до рассвета бродили, болтая о всякой всячине. Они знали: так черкесы не поступают. На всякий случай она надевала шляпку с вуалью.

Мерем набрасывает на себя жакетик. Рамазан сует в карман наган. Расхаживают тут же под окнами — полквартала налево, полквартала направо. Молчат. Летние звезды дружелюбно поглядывают на них. Чуть слышно, будто стесняясь напомнить о своем присутствии, вздыхают липы. Под одной из них они останавливаются. Рамазану кажется, будто время повернуло вспять.

— Все как было, — говорит он. — И звезды, и деревья, и ты.

— Ты думаешь? — Мерем крепче прижимается к нему. Неужели она плачет?

— Что с тобой, Мерем?

— Ты думаешь, что все осталось таким, как было, что изменился только ты один… — В ее словах упрек.

— Что же еще изменилось? — допытывается он.

— Все! Все, кроме звезд.

— И липы?

— И липы! Ты не знаешь… Не видел… А я видела — на этих липах висели люди с дощечками на груди. А на них было написано: «Большевик!» И отправлял их туда Бабийчук. Я это видела. И думала: будь милостив, аллах, покарай палачей. И… и защити моего мужа-большевика. Я это видела, Рамазан! Не смущайся, что я тебя назвала по имени, на людях такой оплошности не совершу. А теперь пойдем…

Утром, по пути в исполком, Рамазан привел Мерем в комиссию по составлению букваря. На работу явился чуть позже обычного.

— А, Счастливчик, — поприветствовал его Зачерий. — Тебе нельзя опаздывать ни на миг, уже трое спрашивали: Максим, секретарь Полуяна и какой-то таинственный фронтовик, с которым ты вчера встречался. Он просил немедленно позвонить, куда — не сказал.

Рамазан схватился за трубку, но в дверях появился Геннадий. Они вышли. В коридоре Рамазан взял Геннадия под руку, прошептал: «Бабийчук. Полковник Бабийчук».

— Спасибо. Теперь я из него выковыряю кое-что, никуда не денется. Бабийчук в последнее время был у Фостикова. Спасибо твоей жене, большое спасибо.

Рамазан вскоре вернулся. Его ждала большая группа черкесов, их привел Максим.

— Вот это и есть Рамазан, — сказал он черкесам. — Хотим посоветоваться с тобой.

Отошли к окну. Максим коротко рассказал о неудаче, которая постигла его в последней командировке, о слухах, которые носятся по аулу, о наглой выходке Ибрагима.

— Сколько же вас приехало? — обратился Рамазан к Анзауру. — Все согласны вступить в отряд?

— Все. Если поговорить с народом без председателя и без Ибрагима, многие пойдут, у нас аул дружный.

— Да что ждать других? — удивился Рамазан. — Оружие у вас имеется? Вот вам уже и отряд. В аул поеду с вами, соберем сход, переизберем председателя, и болтуны прикусят языки.

— И насчет леса надо подумать, — добавил Анзаур. — Люди побаиваются — наскочат бандиты, порубят, пожгут…

— Так сразу не наскочат, если в ауле будет отряд. Задумаются…

«Готовься радостной встрече». Эти слова сверлят мозг Улагая, радуют и одновременно пугают своей определенностью. Что ж, он готов. Его колесница смазана, даже кони запряжены. Остается сказать «но». Улагай уверен: по его команде аулы вспыхнут, как пучок просмоленной пакли. Люди, по его мнению, только и ждут его команды. Каждый, с кем он беседовал, заверял его в этом.