– Да.

– Но они не утверждают, что эта копия входила в состав собрания музея, замещая подлинник.

– Почти что. Я знаю, что говорю. У меня есть на этот счет свое мнение...

Я навострил уши, но, услышав продолжение, успокоился.

– И оно сложилось у меня не вчера, а еще в 1912 году...

Пахнуло нафталином.

– Да, сударь. После похищения Джоконды и ее возвращения на прежнее место нет уверенности, что это не подделка. Конечно, теперь это история. Кража Джоконды и та Джоконда, которую Марсель Дюшан при зарождении Движения дада[2] непочтительно наградил усами, – вы были еще слишком молоды, когда все это происходило, но, вы, конечно, об этом слышали...

– Как и все.

– Великий поэт, поэт-предвестник, был в то время потревожен по этому поводу. Такова участь поэтов. Или они тревожат, или их тревожат. Тревога не отстает от них. Он звался Гийом, или Вильгельм, Аполлинер[3]. Читали?

– Я слушаю радио.

– Гм...

Он даже не пытался скрыть своего презрения и попробовал меня образовать:

– ... Странный человек, этот поэт. Раненный на войне, он скончался 11 ноября 1918 года, когда под его окнами толпы ревели "Смерть Вильгельму! Смерть Вильгельму!" на мелодию "Карманьолы"... Очевидно, эти вопли адресовались императору Вильгельму Гогенцоллерну, и все же...

– Это был, пожалуй, кладбищенский юмор, – согласился я.

– Но он мог и понравиться поэту...

Покидая чуть позже г-на Корбиньи, я думал, что если он частенько позволял себе такие речи, не было ничего удивительного в том, что Заваттер счел его психом.

С поэтами Заваттер не общался.

Однажды, когда при нем было произнесено имя Стефана Малларме[4], а в этой фамилии слышится такой смысл – плохо вооруженный, он вообразил, что речь идет о кличке налетчика, прозванного так из-за того, что ему никак не удавалось подобрать себе безупречно отлаженный ствол.

По возвращении на твердую землю я завернул в бистро и позвонил в больницу, чтобы узнать новости о Луи Лере. Они были удовлетворительными, и я направился к себе в контору.

По пути я сделал крюк, чтобы заскочить в гостиницу на улице Валуа. Паренек по имени Альбер, – не помню, упоминал ли я уже его имя, – только что заступил на работу. У него был свежий цвет лица, как у человека, проведшего весь день на воздухе. На его маленьком столике две газеты, посвященные вопросам улучшения лошадиной породы, и карандаш ждали лишь сигнала, чтобы взять старт.

Малый не выглядел осчастливленным моим появлением. Как и многие другие, он, должно быть, думал, что мое присутствие предвещает хлопоты... и связывал его с Лере, которого сбила машина прямо перед заведением, едва не разнеся витрину. Но, неблагодарный, он все-таки не должен бы забывать о том, что я накануне сунул ему пятьсот франков.

– Здравствуйте, сударь, – все же произнес он скорее по привычке, чем из симпатии.

– Проходил мимо, – сказал я. – Хочу сообщить вам новости о вашем постояльце.

– Ах, да, о господине Лере?

– Да.

– И что?

Он не пытался скрыть, что ему в высшей степени наплевать на Лере, на состояние его здоровья и на все остальное.

– Он не умрет.

– Тем лучше, – произнес он, как и прежде с лишь напускным интересом.

Он подобрал свои листки для лошадников. Я кивнул на них:

– Грунт хорош сегодня?

– Лучше, чем ставки! – пробормотал он.

– Да! Скажите-ка! – произнес я, словно только что припомнил: – А что с его вещами?

– Чьими? Лере?

– Да.

– С его багажом? Вы хотите сказать, с его чемоданом? У него был с собой только маленький чемоданчик.

– Что с ним стало?

– Разве он не у него?

– Непохоже.

Малый бросил на меня косой взгляд и после короткого размышления над тем, как лучше поступить, пожал плечами:

– Ну, за этим надо обращаться к мусорам. Они все подобрали, и раненого и вещи... От удара все рассыпалось... понимаете, сударь, чемодан раскрылся. Он не был дорогим, надежным... Халтура.

– Сплошхалтура! Он нахмурился:

– Как вы сказали?

– Так могла бы называться кобылка, но это другое. Сплошхалтура. Царство эрзаца, если угодно.

– Да.

Он снова пожал плечами:

– ... Короче, я весь хлам уложил, слишком торопливо, признаюсь, и фараоны все забрали... Наверное, держат чемодан в участке или на складе, не знаю.

– Да, конечно. Ладно. Спасибо и большей удачи завтра.

Он не ответил.

Выходя, я заметил его отражение в зеркале.

Провожая меня настороженным взглядом, он почесывал себе подбородок. Наверное, несколько часов сна ему бы не повредили, а щетина, обветренная свежим воздухом ипподромов, похоже, крайне ему досаждала.

В кабинете меня ожидал славный сюрприз. Кого же я вижу усевшимся в кресло для клиентов, кто, бросив в шляпу пару перчаток из пекари и положив шляпу себе на колени, уставился серыми глазами на столь приятный для созерцания профиль Элен Шатлен, упоенно печатавшей на машинке?

Мой утренний преследователь.

При моем появлении он встал и церемонно поклонился.

– Здравствуйте, господин Нестор Бурма, – сказал он. Его голос не был неприятен. Даже, я бы сказал, чуточку певуч, и неуловимый акцент временами едва заметно, как след бабочки, ощущался в некоторых словах.

Я ответил на его приветствие и сразу же перешел в наступление:

– Думаю, мы уже виделись, сударь... э-э... ваше имя, сударь?

Элен прекратила терзать машинку и, бросив взгляд на лежавший перед ней листок бумаги, сказала прежде, чем посетитель успел открыть рот:

– Кирикос.

– Би, барышня, – поправил тот, вежливо улыбаясь. – Бирикос. Никола Бирикос.

– Какая разница! – воскликнула Элен. Очевидно, моей секретарше не пришелся по душе курча-воволосый, с тяжелым подбородком и тонкими усиками над узкими губами г-н Бибикокорикос.

– Если вам угодно, – смирился грек.

Ему, наверное, разъяснили, что спорить с молоденькими парижанками не галантно.

– Итак, господин Бирикос, как я говорил, мы уже с вами встречались.

– Очень возможно.

– Сегодня утром вы считали мух в холле гостиницы "Трансосеан".

– Действительно, я остановился в этой гостинице. Но в это время года в Париже нет мух.

– Это всего лишь образное выражение.

– Так вот оно что! – воскликнула Элен, сообразив, что мы имеем дело с моим преследователем.

Она этого не высказала, но взгляд ее говорил достаточно ясно: "А он тертый калач, этот браток!", явно забыв, что греки предпочитают лепешки.

– ... И насмотревшись мух, – добавил я, – вы стали таким же назойливым, как и они.

Он улыбнулся. Чистый мед. И поклонился. Похоже, у него гибкая поясница.

– Второй ваш образ мне понятен. Иными словами, вы утверждаете, что я следил за вами.

– Совершенно верно.

– Не скажу, что пришел специально затем, чтобы извиниться, сударь, но почти что...

– К делу, – сказал я. – Что вам от меня нужно?

Он заколебался, потом произнес:

– Ничего. Я просто зашел извиниться за свое неприличное поведение этим утром. Да, в конце концов, ничто вас не обязывает удовлетворять мое глупое любопытство. Мне лучше извиниться и уйти. И так с моей стороны крайне невежливо досаждать вам таким образом.

Я задержал его.

– Останьтесь, – сказал я. – Помимо всех других соображений мне бы очень хотелось узнать, почему вы за мной наблюдали.

Он огляделся:

– В ногах правды нет. Не могли бы мы где-нибудь присесть, чтобы поговорить спокойно?

– Пойдемте, – сказал я.

Я провел его в свой личный кабинет и указал на стул.

Он уселся, спросил разрешения угостить меня турецкой сигаретой, даровал одну себе и предложил прикурить от зажигалки, как мне показалось, из литого золота.