– Что вам угодно, сударь?

– Вы Пелтье? – спросил я.

– Да, сударь.

– Меня зовут Бурма. Нестор Бурма. Именно у меня Бирикос умер. Вы ведь знали Бирикоса, не правда ли?

– Да, сударь, но...

– Он оказал вам услугу?

– Не понимаю...

– Вы отплатили ему такой же услугой?

– Послушайте, сударь...

– Лучше вы послушайте меня, Пелтье. Бирикосу было необходимо порыться у меня в мое отсутствие. Он не мог ни убить меня, ни скрыть в своей гостинице, а поэтому решил, что самое подходящее место насильно удерживать меня – у вас. Конечно, он не известил вас о своих намерениях, но для меня результат тот же самый. Он попросил одолжить ему лавку или ее заднюю комнату, не знаю точно, для того, чтобы там меня поместить. И сами понимаете, дорогой мой, мне это не понравилось.

Он помертвел. Больше не оставалось разницы между цветом его лица и сомнительной блузы. Тот же самый грязновато-серый.

– Послушайте, – взмолился он. – Да, ему понадобилась комната за лавкой. Я не мог ему отказать. Я же не знал... Я не спрашивал у него, зачем. Отдал ему ключи. А потом нашел их в двери. Меня могли обворовать. Но я не знал, я ничего не ведал, господин Бурма. Клянусь вам.

– И все же мне это не нравится, – сказал я. – Бирикос был сволочью. Во всяком случае, со мной он обошелся по-сволочному. Может, и ты такой же. Кто знает? Возможно, фараоны были бы рады узнать, что ты одолжил Бирикосу свое помещение для незаконного задержания частного сыщика. Его связали, кляпом заткнули рот. Что ты об этом думаешь, птицеторговец? Тебя это не колышет?

– Вы... вы... вызовите... по... полицию?.. – заикался он.

– Тебе не очень улыбается самому оказаться в клетке? А твои птички, ты спрашивал их мнение? Успокойся, папаша, я не позову фараонов. Это не мой стиль. Ты не сопровождал Бирикоса во время его обыска у меня и не ты убил грека. Ты просто камера хранения. Полицейским тут нечего делать. Все останется между нами, старый дрозд. Если мусора объявятся, значит, ты их позвал, не я. Но если ты их позовешь, я не буду держать язык за зубами... Я показал на большую вольеру:

– Что там за зверушки?

– Щеглы, сударь. Но...

И вдруг он понял. Хотел было наброситься на меня. Я его оттолкнул:

– Зови полицию, Пелтье... если хватит духа.

Одну за другой я открыл все клетки. Лавка наполнилась трепетом крыльев. Птицы всех размеров метались из стороны в сторону, наталкиваясь друг на друга, щебетали, – несомненно, скорее напуганные, чем радостные, но ведь им еще только предстояло научиться свободе! Вперед же! Больше нет решеток, узеньких жердочек, больше не будет глупцов, которые приходят поддразнить вас грязным пальцем или подуть в клюв. Я распахнул дверь лавки и помахал рукой. Сюда! Сюда! Как к фотографу! Птички, словно длинный пестрый шарф, вылетали на улицу, а по другую сторону мостовой собравшаяся вокруг Элен детвора трепетала от восторга, добавляя свои радостные вопли и крики "браво!" к птичьему пению, приветствовавшему свежий, здоровый и безбрежный воздух. Пелтье стенал, рвал на себе волосы, но и на секунду у него не возникала мысль обратиться в полицию. Птицы разлетелись по небу Парижа, которое сверкающей стрелой рассек луч солнца. Пелтье стенал. В пустых клетках еще потихоньку раскачивались жердочки и словно опасливо посматривали на холодную воду в мисочках, где плавала шелуха.

Я присоединился к Элен.

В ее дивных серых глазах стояли слезы радости.

Но не следовало заблуждаться. Миленькая интермедия подошла к концу, и неясное предчувствие предостерегало меня, что мерзость не замедлит вернуться в свои права.

Мы пообедали поблизости, а потом прошлись вдоль набережных. Мне хотелось, чтобы Элен побывала на яхте Корбиньи, но события этому помешали. Зрелище бродяг, сооружающих из ящиков под Новым мостом что-то вроде шалаша, напомнило мне о тех, кто подобрал меня изнемогающим и почти без сознания после пребывания у птице – торговца. И в памяти всплыли обрывки монолога бродяжки и ее спора с Бебером. "Я знаю этого человека", – говорила и повторяла она. Это относилось не ко мне. Если мне не померещилось, изображение этого человека было на фотографии, которую извлек из моего бумажника Бебер (право, Бебер и Альбер любили заглядывать в чужие бумажники). Фотография Луи Лере, которая, следовательно, не была похищена Бирикосом и компанией, но сохранена из сентиментальных побуждений нищенкой. Бродяжка и была – я в этом не сомневался – той побирушкой, которую в прошлом году отогнал от себя Лере, когда мы шатались по Центральному рынку. Что еще сказала Орельенна д'Арнеталь, ведь во времена ее славы она была известна под этим псевдонимом в парижском полусвете?.. Что же еще она сказала?..

– Имя Орельенна д'Арнеталь вам что-нибудь напоминает? – спросил я у Элен, опираясь о парапет сооруженного при Генрихе IV моста и глядя на текущую серую воду.

О Боже! И я заговорил штампами Фару!

– Нет. Это что-то из животного, растительного или минерального мира?

– Животного? Пожалуй... Она была его великолепным представителем, породистым! Минерального? Определенно, у нее было на распродажу поверх головы алмазов. И она их распродала. Растительного? Сейчас она влачит поистине растительное существование. Бездомна. Во время второй Прекрасной эпохи, в двадцатые годы, она сменила Лиану де Пужи, Эмильену д'Алансон и других красавиц...

– Вы что-то слишком уж осведомлены об этих дамах.

– Да. Довольно-таки. Эта Орельенна д'Арнеталь заслуживает, пожалуй, такой же известности, как и Национальная библиотека.

– Ах так?

– Вчера на улице Ришелье я тщетно разыскивал сведения, которые эта бедняжка в своем полупьяном бреду невольно мне предоставила. Впрочем, я забыл ее слова, которые слушал вполуха.

– А это важно?

– Они не очень мне пригодились, но подтвердили одну мою догадку и рассеяли мрак вокруг одной проблемы. Теперь я понимаю, почему Бирикос и компания были так уверены в том, что я замешан в деле с картиной Рафаэля. Пошли. Я постараюсь познакомить вас с Орельенной д'Арнеталь.

Мы прошлись вдоль берега, но я так и не заметил павшую царицу победоносного Парижа.

Поднявшись снова на верхнюю набережную, я купил у разносчика первый выпуск – помеченный шестым или седьмым – "Сумерек". И вздрогнул.

Во всю первую полосу, вытесняя на другие страницы сведения о внутренней и внешней политике государства, красовался портрет Женевьевы Левассер. Женевьева была полностью обнаженной. И даже с газетных страниц она излучала обаяние всеми формами своего прекрасного тела.

Марк Кове принял меня в своем рабочем кабинете в редакции "Сумерек", не заставив ждать. Лукавая улыбка играла на его губах.

– Что это такое? – спросил я, показывая ему экземпляр его листка.

Едва увидев на набережной газету, я сразу же распрощался с Элен, а одновременно и с надеждой повидать Корбиньи, еще одного спокойного клиента, которому мне нечего было бы сказать, и, подозвав такси, попросил отвезти меня в газету моего пьяницы друга, потому как ему-то мне было, что сказать. Посвященная Женевьеве статья помещалась под жирным заголовком: Приключенческий роман Жени, манекенщицы Парижа, более прекрасной, чем картины Лувра...

Заголовок плохо сработанный, косноязычный, но броский. Подписанный Марком Кове текст занимал с половину газетной полосы. Марк Кове писал обо всем – о первых шагах Женевьевы, о ее попытках в кино, о ее любовниках, упоминая одни имена и замалчивая другие, рассказывал забавные историйки, может быть, и не всегда достоверные. Среди любовников звездой был Этьен Ларпан. В связи с ним Марк Кове не менее шести раз упоминал об Арсене Люпене. Он вспоминал о его трагическом конце и возможной причастности к краже Рафаэля. Здесь он резко притормаживал и возвращался к Женевьеве, словно существовала какая-то взаимосвязь. В общем работа по американской модели создания сенсаций. Нанизанные, будто жемчужины, фразы. И жемчужин много.