– Не повторяйте все время "решительно". И перестаньте клеветать на эту комнату. Это комнатка принцессы. Более или менее. Тесемка новая?

– Нет. Но концы очень длинные.

– Потому что недавно зеркало на стене поправляли.

– Возможно.

– Спасибо. А теперь спускайтесь с вашего стула, чуточку подобрав юбку, чтобы мне кое-что досталось за свои деньги.

Само собой разумеется, она соскочила самым целомудренным образом. Есть такие девушки, которые никогда ничего не поймут. Я приподнялся. Несмотря на ее протесты, я в свою очередь влез на стул. В болтающейся рубашке и трусах я выглядел шикарно. Развязав узел на тесемке, я отодвинул зеркало от стены и запустил за него руку. Оттуда я извлек нечто похожее на грубую холстину. С одной стороны, она была шероховатой. С другой, более или менее тоже, но приятна для глаза и очень пестра. Мило и не громоздко. Пятьдесят сантиметров на двадцать пять.

– Боже мой! – произнесла Элен.

– Давайте-ка сюда 90-градусный спирт. Хлопну пол-литра.

Она машинально протянула мне бутылку. Я поднес ее к губам.

– За твое здоровье, Рафаэль, – сказал я, дрожа как осиновый лист.

– Каков Лере! – хмыкнул я.

Я вернулся в свое прежнее лежачее положение на постели. Элен стояла у моего изголовья в пальто, в шляпке, готовая выйти на улицу, с пакетом под мышкой.

– Боже мой! – в сотый раз повторяла она. – Так это был Лере, безобидный Лере...

– Позже я вам все расскажу. Но пока упомяну о двух вещах. На этой улице вы видите перед собой помещение секретариата по делам изящных искусств, а дальше дом, в котором Робер Уден устроил свой театр. Изящные искусства и иллюзионизм. Все вместе. Я нахожу это забавным. Скажите, разве то, что я извлек из-за зеркала, не лучше кролика? Три миллиона, Элен, если Флоримон Фару сдержит слово. Если подведет, я загоню вещицу Корбиньи...

Неожиданно я вздрогнул. Я чуточку замечтался. Совершенно забыл, что, в то время пока обо мне заботились...

– Корбиньи, если он еще жив. Вечером не было сообщений от Заваттера?

– Нет.

– Проклятье! Мне следует подсуетиться.

– Сегодня вы сполна получили свое. Примите это успокоительное.

– Чуть погодя. Так вы хорошо все поняли?

– Да. Я отправляюсь к матери и там спрячу это в шкаф, который она открывает 36-го каждого месяца.

– Превосходно. Завтра увидимся.

– Относительно Лере...

– Позднее. Все объясню позднее.

– Я должна вам кое-что сообщить. Раньше мне не хотелось ставить вас в известность, вы выглядели таким больным! Только что Ребуль позвонил в агентство. Но не для того, чтобы сообщить, что все идет нормально. А для того, чтобы дать вам знать, что сегодня пополудни Лере сбежал из больницы.

Через десять минут после ухода Элен я, в свою очередь, вышел, закутавшись в позаимствованный у Октава Мире короткий плащ с капюшоном, из полного сюрпризов отеля. Хотя отплясывать я еще не мог, мне уже было нетрудно шагать по прямой, а моя голова почти не болела. Когда я смотрел на свои башмаки, то больше не испытывал ощущения, что тротуар сейчас ударит меня по физиономии. С молоком пантеры в желудке и пушкой под мышкой я еще был способен пошуметь. Сначала я заглянул в агентство. На улице нет полицейского. Перед подъездом нет подозрительной личности. На лестнице нет сомнительного типа. В кабинете нет вышибалы. Я переменил рубашку, вооружился своей пушкой, сохранил плащ с капюшоном и вышел в холодную и тихую ночь, направляясь в сторону "Трансосеана".

Я миновал стойку, покровительственно кивнув служащему, и проскользнул к лифтам. Когда цербер наконец-то опомнился, я уже был на пятом этаже. Выйдя из лифта, пешком поднялся на следующий этаж. Освещенные ночниками под абажурами коридоры были погружены в сон. Проходя мимо одного номера, я услышал храп постояльца. Наконец, добрался до двери Женевьевы. Наклонившись, прижал ухо к замочной скважине. До меня донесся шум приглушенных голосов. Я извлек из кармана небольшое орудие, которое служит мне для прочистки трубки и еще для кое-чего. Тонкие никелированные стерженьки, помощники рассеянных людей, часто теряющих свои ключи. Замок скоро поддался подобно слишком уступчивой женщине, но со значительно меньшим шумом. Перед гостиной устроили крошечную прихожую величиной в ладонь, скорее тамбур для звукоизоляции. Обычно дверь прихожей закрыта или заперта. Но это был мой удачный день: она была распахнута, и находившаяся в гостиной чета увидела, как я вхожу.

Одетая в платье, которое я раньше у нее не видел, декольтированное, облегающее и все прочее, скорее ее раздевающее, чем наоборот, Женевьева развалилась на своей кушетке. Обаяния – хоть собирай лопатой! Но выглядела Женевьева плохо. Волосы не убраны, не накрашена, с покрасневшими от слез глазами.

Гость же сначала сидел в кресле, но, как воспитанный человек, поднялся мне навстречу. Это был зрелый мужчина лет пятидесяти с жесткими и несколько оплывшими чертами лица, рассеченного пышными черными усами, с плохо выбритым подбородком. Довольно пышная шевелюра была чуть тронута серебром. Он носил темный, почти черный, строгий пиджак, такой же жилет и брюки в полоску, словно приказчик. Этот костюм выглядел на нем чужим. Правда, так мне, возможно, казалось из-за того, что я знал: костюм не его. Ему явно досаждала одна нога. Он не владел ею полностью. В левой руке он держал тяжелую трость. В правой – крупный револьвер из потемневшей стали, из которой освещение иногда исторгало поэтические голубоватые блики.

Поистине день моего везения. Мне бы следовало извлечь свой ствол до того, как я занялся замком. Теперь же было слишком поздно. Так сыграем в шута. Ставка та же. Я вошел в гостиную.

– Привет, Ларпан! – сказал я.

– Не подходи слишком близко, Бурма, – посоветовал он мне. – Забейся-ка в тот угол и не шевелись. А руки, если тебе все равно, за затылок...

Мне было не все равно. Мне это причиняло боль. Но ничего не сказав, я отвел руки за затылок.

– Я еще не в форме, – продолжал мужчина. – Совсем даже не в форме...

Медленно отступая назад из-за больной ноги, он прислонился к стене, что позволяло ему облегчить боль и держать под прицелом нас обоих, Женевьеву и меня. Наедине с женщиной он мог позволить себе и сидеть. Мое появление изменило картину. Он хотел быть готовым к любой неожиданности.

– ...Совсем не в форме. Если бы я только знал подонка, который сбил меня своей тачкой...

– Это забавно, – сказал я.

– Что такое?

– Дай настоящую цену, и я тебе найду этого лихача. Я же сыщик.

– Не надолго.

Пожав плечами, я улыбнулся Женевьеве:

– Добрый вечер, любимая.

Женевьева поглядела на меня испуганным взглядом. Закрыв лицо ладонями, она разразилась рыданиями. Ее трясло, словно у нее начиналась истерика. Сверху ее чулок был украшен кружевами и прикреплен к подвязкетонкой пряжкой из бижутерии. Ларпан изрыгнул мерзкое, грязное ругательство.

– Заткнись, – сказал я.

– Бедная дурочка, – произнес он.

Постепенно Женевьева успокаивалась. Из-за ладоней выглянуло заплаканное, исстрадавшееся лицо. Мучительно повернув голову, я кивнул в сторону валявшегося на столе номера "Сумерек", открытого на славном очерке Марка Кове.

– Я же тебе говорил, дорогая. Это была страшная глупость. Она-то и заманила сюда этого ревнивца. Прочтя в больнице эту статью, он задумался, к чему бы она. Может, в его голову полезли и ложные мысли, но ему захотелось снять тяжесть с души. И хотя все еще был не в форме, решил убежать. Прежде всего он раздобыл себе пугач и пару усов, чтобы его не узнали служащие гостиницы, встреться они ему по дороге. А из пущей осторожности он проскользнул сюда через черный ход. Так, Ларпан?

– Не твое дело.

Неожиданно Женевьева встала. Мужчина направил на нее голубоватый ствол своего револьвера.

– Я хочу уйти, – простонала она. – Дайте мне уйти. Я хочу уйти.