Я прошел в соседнюю комнату. Ночник у изголовья постели оставлял в тени лицо Женевьевы. Одна из сестер молча подошла ко мне.

– Сударь, вы хотели бы с ней поговорить?

– Это можно?

– Все можно.

Я приблизился к кровати. Она почувствовала мою близость. Открыла огромные, запавшие глаза на обескровленном прекрасном лице. Словно загнанное животное. По ее губам скользнула жалкая улыбка. Я взял ее ладонь.

– Мне только что позвонил комиссар Фару. Это Ларпан убил Мире и Шасара.

– Я этого не заслужила, – выдохнула она. Ничего не говоря, я сжал ей пальцы.

– Все потому, что я так боялась постареть, – еще сказала она.

– Да, Женевьева.

Я вернулся в гостиную, закрыв за собой дверь. Погасил свет и распахнул окна. Свежий воздух приободрил меня. День не торопился наступать. Я набил трубку и остался, не зажигая ее, у окна.

Маленькая глупышка! Невинная маленькая глупышка!

Когда под именем Лере Ларпан выходил из гостиницы на улице Валуа, кто ждал его в машине, которую я чуть было не задел, чтобы подсадить и отвезти хотя и во временное, но надежное убежище? Женевьева. Женевьева, которая без колебаний выдала тайну их связи только для того, чтобы получить возможность спокойно признать за убитого Ларпана переодетого тем Лере. И сделать это с тем большей легкостью, что сама участвовала в махинации. Она была сообщницей. Она собиралась бежать вместе с Ларпаном и добычей. Возможно, что Ларпан не сдержал бы своего слова, как и доказывало то, что сейчас произошло, но первоначальное согласие существовало.

Женевьева чувствовала, что стареет. Она мечтала заполучить огромные деньги и побыстрее, как если бы деньги могли отогнать старость. Полный бред в каждом из двух случаев. Будучи свидетельницей наезда, она без труда узнала, в какую больницу поместили Ларпана, и сумела на другой день пораньше его посетить. Вероятно, ее очарование подействовало на работников больничной администрации. Заняв свой пост позже, Ребуль ничего не узнал. Можно предполагать, что во время встречи Ларпан посоветовал молодой женщине отправить письмо посреднику Мире, чтобы заставить того потерпеть. Она сама, с множеством опечаток и сломав ноготь на указательном пальце, напечатала это письмо на какой-то машинке. Не доверяя мне, Ларпан также посоветовал ей разнюхать мои планы, используя любые средства, причем древнейшее оставалось самым испытанным и действенным. Ей никогда не было известно, где находится картина, ибо Ларпан ревниво оберегал свои тайны, но сообщников она знала. Те же, со своей стороны, ничего не ведали о посреднике, в то время как Женевьева была осведомлена о роли Мире. У нее не было предлога, чтобы обратиться ко мне, но Шасар, сам того не ведая, дал ей его в руки. Он вообразил, что таким посредником был я. Она знала, что это не так, но ей было выгодно подыгрывать Шасару, потому что у нее появлялась возможность обратиться ко мне, не вызывая ничьих подозрений. И тогда в мою честь был разыгран спектакль с "надоедой" в главной роли.

С того момента в веревке с петлей возникает слабина. Не вытеснив бессмысленной жажды омолаживающих миллионов, Женевьеву охватывает новое, бурное, властное чувство, чувство, которое и я испытал и разделил с той же яростной стремительностью. Сначала завлекая меня в любовную засаду, чтобы выведать мои намерения, она потом от этого легко отказалась. Мы оба попали в ловушку ее бедер. Тогда-то и была задействована запасная комбинация, разработанная Шасаром на случай провала этой операции.

Сенсационная публикация в прессе! С того момента ее выбор был сделан. Окончательно отбросив мысли о Ларпане, она теперь стремилась только к тому, чтобы завладеть состоянием, которое принесет ожидаемый и неизвестный покупатель. Может быть, статья в "Сумерках" привлечет этого человека. Обращались не к Мире. Шасар просто не знал о его существования, а Женевьева в тот момент еще не осознавала полезности такого шага. Если бы статья Марка Кове не принесла результата, оставалось бы еще время на то, чтобы привлечь к сделке Мире. Во всяком случае, на то, чтобы его выпотрошить. И именно в этот момент Мире ощутил безотлагательную потребность связаться с Женевьевой в ее качестве бывшей любовницы покойного, могущей обладать какими-то сведениями. (Только Женевьева была в курсе подмены трупа.)

Встретив ее случайно (?) в "Сверчке" и договорившись о встрече на следующий день, Мире, несомненно, хотел поговорить с ней о визите Корбиньи. Она отправилась к нему в сопровождении Шасара, который ревниво следил, чтобы его не обошли. И там-то именно я в ходе своего разговора с антикваром невольно дал им фамилию и адрес покупателя. Она оглушила меня, – я вдыхал ее духи, – но сохранила жизнь. В этом отношении я был счастливее Мире и Шасара, убитых, потому что те стали опасными свидетелями... или по каким-то другим мотивам, которых я никогда не узнаю. Сохранена жизнь... Нет, она не могла меня убить. Как и я не мог бы убить ее... Я спрашивал себя, не отправилась ли она, теперь хорошо осведомленная о Корбиньи, на борт "Подсолнечника". Если и так, то бесполезно. И это, вероятно, ночью, которая сейчас медленно приближалась к концу. Расплевавшийся с больницей Ларпан явился в этот роскошный отель разнюхать, в каком состоянии дела, движимый не ревностью, – в тот момент он еще не возревновал, – но потому что своим чутьем двуногого волка почувствовал, читая статью в "Сумерках", что она пытается его обойти или намеревается... И убедившись в том, что она вооружена, ради предосторожности отобрал у нее револьвер, из которого в Пале-Руаяле она убила, револьвер Ларпана, которого уличали в убийстве...

Небо Парижа медленно бледнело.

Она умирала в соседней комнате. Никто никогда ничего не узнает о ее деяниях. Речей не будет. Бурма за Женевьеву. Память Ларпана выдержит и груз ее преступлений. Память же элегантной манекенщицы с Вандомской площади будет пощажена. Будет оплакано великолепное существо с восхитительным телом, которое в вызолоченом обрамлении роскошной гостиничной комнаты изрешетил пулями международный преступник. Но никто не скажет того, что было известно мне, того, что этим восхитительным, надушенным, жарким и нежным телом она прикрыла нуждающегося, вечно безденежного и смердящего трубкой детектива. Но, может быть, и я был похож на нее. Я задумался, Я чувствовал себя усталым, разбитым. Она умирала в соседней комнате...

Кто-то тронул меня за плечо. Я обернулся к сестре. Ничего не говоря. Молчала и женщина в белом. У нее были глаза. Этого достаточно. Отвернувшись, я вышел на балкон и смотрел, как в небе Парижа занимается заря.