Дом. Где это? Когда он вдруг понял, что почти ничего не знает о себе, его накрыло такой волной паники, что он споткнулся и чуть не упал оттого, что силы покинули его в одно мгновение. На заплетающихся ногах он насилу доковылял до «Мисс Селфридж» и уперся ладонью в витрину, чтобы успокоиться. Голова гудела, тело сделалось липким от пота, дышать было трудно.
Однако мозг его лихорадочно работал. Он думал о воздухе, зараженном бактериями и химикатами, думал о токсинах, которые гуляли по его телу, разрушая и убивая. Он ждал, что с минуты на минуту начнет кашлять кровью, что кожа покроется волдырями и язвами. Думал, что острая, нестерпимая боль сейчас пронзит голову или живот, и надеялся, что, когда это случится, боль будет достаточно сильной, чтобы он потерял сознание сразу. Лучше умереть, не зная, что с тобой происходит, чем корчиться в агонии, пока твои внутренности превращаются в суп.
Впрочем, через несколько минут у него немного отлегло от сердца, когда он почувствовал, что, вместо того чтобы ухудшиться, его самочувствие на самом деле даже улучшилось. Во всяком случае, он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы оттолкнуться от витрины магазина и стоять, ни за что не держась. Он даже выдавил кривую усмешку. «Это паника, — подумал он, — а никакая не газовая атака. Возьми себя в руки, Мичер». И тут он вдруг заметил, что в витрине магазина одежды у всех манекенов на головах — пластиковые пакеты. Сначала он решил, что это какой-то авангардный прием, хотя в остальном магазин для привлечения внимания использовал самые стандартные приемы. Но если это так, подобный рекламный ход привел только к обратным результатам. Выглядело это неприятно, жутко и отталкивающе. Он почти даже обрадовался охватившему его негодованию. В первый раз после пробуждения в поезде он откликался эмоционально на что-то, не связанное напрямую с его положением. И передышка эта, хоть и краткая, была ему очень нужна.
Он осмотрелся по сторонам, словно надеясь увидеть какого-нибудь представителя власти, которому можно пожаловаться, как будто забыв на миг, что он здесь один. Взгляд прошелся по ряду магазинов, из которых еще несколько («Ривер Айленд», «Энви», «Бенеттон») использовали манекенов для показа продаваемой одежды, и, пока он рассматривал каждый из них по очереди, возмущение сменилось нарастающим беспокойством.
Лицо каждого манекена в поле зрения было закрыто тем или иным образом. У большинства на голову был натянут пакет, но в «Энви» они (кем бы эти «они» ни были, предположительно — самими продавцами) просто набросили на неподвижные фигуры предметы одежды. Мичер подумал о том, что так закрывают клетки попугаев, чтобы, создав видимость ночи, заставить их спать. Но в данном случае он, хоть убей, не мог вообразить, что могло толкнуть работников магазинов сделать нечто подобное с манекенами, если только это не было каким-то символическим действом или черным юмором.
Чтобы за этим ни стояло, от вида всех этих закрытых голов страх снова овладел им. Содрогнувшись, Мичер перевел взгляд в сторону центральной площади. И как только он это сделал, как только увидел, что там стоит конная статуя, которая, наверное, сможет помочь определить, куда его занесло, в тот же миг он впервые услышал за спиной звук, произведенный не им самим.
Звук был странным и коротким. Как будто несколько человек решили прочистить горло или побулькать во рту собственной мокротой. Еще звук был тихим и приглушенным, как будто исходил из глубины какого-то помещения. Он тут же развернулся, но, когда его тело сделало поворот на девяносто градусов, опять стало тихо. И все же он поспешил к двери магазина «Ривер Айленд», из которого, решил он, и донесся звук. Найдя дверь запертой, он посмотрел через одну из забранных решеткой витрин внутрь помещения.
В торговом зале было темно и безлюдно. Он уже хотел отвернуться, но тут его внимание привлек один манекен. Стоял он в самой глубине магазина, и, каку всех остальных, на голове его красовался пластиковый пакет.
Только на этот раз пакет не просто туго обхватывал лицо, в нем еще было прорезано овальное отверстие, показавшееся Мичеру похожим на открытый рот задыхающегося человека.
Отпрянув от витрины с вскриком, Мичер отвернулся. Однако тут же ощутил желание повернуться обратно, хотя бы ради того, чтобы убедиться, что увиденное было не более чем игрой тени и порождением его воображения. Но потрясение было слишком сильным. Оно заставило его пойти, не оборачиваясь, к конной статуе, которая высилась прямо посреди площади. Приблизившись, он почти одновременно заметил сразу две вещи. Во-первых, наличие четырех телефонных будок (все серые, стальные, с плексигласовыми стеклами) на тротуаре перед кафе под названием «Буфет Петры». Во-вторых, нечто вроде дерюжного мешка, надетого на голову статуи.
«Хоть лошадь не тронули», — подумал Мичер и вдруг почувствовал сильное желание захихикать. Хлопнув ладонью себя по губам, он бросился к телефонным будкам, как пьяный, который бежит за угол, чувствуя, что его вот-вот вывернет наизнанку.
Добежав до будки, он с такой силой рванул дверь, что чуть не вывихнул руку. Ввалившись внутрь, сорвал трубку и приложил к уху. Знакомый гудок наполнил его таким ощущением счастья, что он рассмеялся во весь голос и в ту же секунду встревожился от мысли о том, как истерично прозвучал его хохот. Дисплей сообщил ему, что минимальная стоимость звонка — двадцать пенсов. Мичер сунул левую руку в карман, но не нащупал ничего, кроме ткани. Наклонив голову, он зажал трубку между ухом и плечом и принялся обеими руками со все нарастающим отчаянием лихорадочно шарить по карманам. Как видно, пока он спал в поезде, его обчистили, потому что карманы оказались пусты. У него не оказалось не только денег, но и бумажника, билета на поезд, даже носового платка. Был ли у него мобильник? Если и был, то он тоже исчез.
Он уже был близок к тому, чтобы сорвать охватившее его разочарование на ни в чем не повинной трубке и расколотить ее о равнодушный дисплей, но тут вспомнил, что звонки в службу спасения бесплатные. Издав торжествующий крик (чего он от себя никак не ожидал), он три раза нажал на девятку и, стиснув кулаки, сумел подавить желание сделать это еще раз.
В трубке раздался один гудок, прерванный едва слышным щелчком, и Мичер уже открыл рот, чтобы поздороваться в ожидающую тишину, когда раздался крик.
Это был детский голос, истошный, захлебывающийся от ужаса. Слова мольбы звучали без паузы одним сплошным потоком, который, казалось, никогда не закончится. «Нетпапанетпапанетпожалуйстаненадопожалуйстаперестаньпапанетпожалуйстанет…» Мичер обрушил трубку на рычажок и безвольно сполз по стене на пол. Обхватив голову руками, он начал выть.
Детский голос произвел на него сокрушительное воздействие, не только потому, что от такого крика разрывалось сердце, но еще и потому, что он всколыхнул что-то в его душе, похожее на воспоминание, которое он не мог уловить. Он знал этого ребенка, в этом не было сомнений, но ни имени его, ни лица вспомнить не мог. Сжав кулаки, он начал бить себя по голове, словно в наказание мозгу за то, что тот отказывается открывать свои тайны. С каждым ударом он все больше злился на себя и на свое положение, до тех пор пока раздражение не достигло такой степени, что он поднялся, распахнул дверь будки и, оскалив зубы, решительным шагом направился к памятнику.
Постамент статуи представлял собой прямоугольный каменный блок шести футов в высоту со встроенными панелями, каждая из которых была украшена выпуклым изображением переплетающихся виноградных лоз. На них Мичер и бросился; сдирая кожу на руках, он начал взбираться по всаднику. Статуя была несколько больше натуральной величины, и закрытая мешком голова всадника теперь находилась футах в восьми-десяти над ним. Когда Мичер поставил левую ступню на согнутую переднюю лошадиную ногу и ухватился за каменные поводья, чтобы подняться поближе к мешку и, повинуясь маниакальному желанию, сорвать его с головы всадника, он услышал дребезжащий звук открывающейся двери, донесшийся с противоположной стороны площади.
