Едва.
«Там всего понемножку, — слышал я, как рассказывала Якова, хотя мне она никогда не говорила ничего подобного. — Ил, фитопланктон и зоопланктон, сажа, слизь, диатомеи, фекальные катышки, пыль, песчинки и комки глины, радиоактивные осадки, пыльца, нечистоты. Некоторую часть морского снега составляют даже частицы межпланетной пыли. Что-то прилетает к нам со звезд».
«Тибурон II» чуть наклоняется впереди проплывает несколько футов, потом осторожно соскальзывает с обрыва, начиная медленный спуск в новую, неизвестную прежде бездну.
«Мы проплывали над этим участком никак не меньше десяти раз, — рассказывала Натали Биллингтон, главный пилот „Тибурона II“, корреспонденту Си-эн-эн, когда об интернет-версии записи впервые заговорили в новостях. — Но это понижение не зафиксировал ни один прибор. Каким-то образом мы все время его пропускали. Я знаю, что такой ответ нельзя назвать удовлетворительным, но мы имеем дело с огромными пространствами. Каньон имеет в длину более двухсот миль. Можно что-то и не заметить».
Какое-то время — если быть точным, 15,34 секунд — видно только темноту, морской снег и несколько любопытных или испуганных рыб. Согласно отчету МИПИ, скорость вертикального погружения «Тибурона II» на этом отрезке составляла примерно тридцать пять метров в минуту, поэтому, когда он снова нашел дно, расстояние до поверхности воды увеличилось где-то на пятьсот двадцать пять футов. Теперь снова видно поверхность морского дна, но здесь нет даже признаков ила, лишь нагромождение битых камней, поразительно чистых. На них даже почти нет обычного налета и подводной грязи. В кадре нет ни губок, ни морских огурцов, ни морских звезд, и даже вездесущий «морской снег» сыплется редкими хлопьями. Потом камера наползает на широкий плоский камень, который обычно называют «Дельта-камень». И это не похоже на знаменитое марсианское лицо или изображения астронавтов, которые фон Дэникен[46] нашел на предметах быта майя. Прописную Д, вырезанную на гладкой поверхности плиты, ни с чем нельзя спутать. Края литеры такие четкие, такие чистые, будто ее нанесли только вчера.
«Тибурон II» парит над Дельта-камнем, озаряя светом это темное место. Я знаю, что произойдет дальше, поэтому сижу на месте и считаю в уме секунды. Как только я дохожу до тридцати восьми, «Тибурон II» рывком разворачивается направо, сигналя об ударе в левый бок. В тот же миг изображение пропадает, и на экране видно только белый шум. Следующие двенадцать секунд камера работала, но не записывала.
Досчитав до одиннадцати, я выключил телевизор и прислушался к ветру и шуму волн, разбивающихся о берег, дожидаясь, когда сердце перестанет вырываться из груди, а на ладонях и лице высохнет пот. Поняв, что меня не стошнит, я нажал на «извлечь», и видеомагнитофон выплюнул кассету. Вернув ее в голубую пластиковую коробку, я закурил и взялся за стакан, не в силах думать ни о чем, кроме Яковы.
Якова Энгвин родилась и выросла в большом викторианском доме своего отца в Салинасе, в паре кварталов от места, где родился Джон Стейнбек. Мать ее умерла, когда ей было восемь. Ни сестер, ни братьев у Яковы не было, и все ее ближайшие родственники, как по отцовской, так и по материнской линии, жили на востоке, в Нью-Джерси, Пенсильвании и Мэриленде. В 1960 году, через несколько месяцев после свадьбы, ее родители перебрались в Калифорнию, и отец устроился преподавателем английского языка в Кастровилл. Через полгода он эту работу бросил и нашел другую, в городке Соледад, где платили чуть-чуть больше. Несмотря на то что Тео Энгвин получил докторскую степень по сравнительной литературе в Колумбийском университете, у него не было научных амбиций. Работая в колледже, он написал несколько романов, хотя ни один из них тогда не нашел издателя. В 1969 году, когда его жена была на пятом месяце беременности, он уволился из Соледадской средней школы и уехал на север, в Салинас, где купил старый дом на Говард-стрит, для чего взял заем в банке и прибавил к нему аванс за свою первую книгу, мистический роман «Человек, который смеялся на похоронах» (издательство «Рэндом хаус», Нью-Йорк).
Все три выпущенные на сегодняшний день книги о Якове, о секте «Открытая дверь ночи» и о массовых самоубийствах на государственном пляже Мосс Лендинг упоминают романы Тео Энгвина лишь вскользь. Элинор Эллис-Линкольн в своей «Закрывая двери: анатомия истерии» (издательство «Саймон энд Шустер», Нью-Йорк), к примеру, уделяет им всего один параграф, в то время как детству Яковы в ней посвящена целая глава. «Работы мистера Энгвина так или иначе остались практически незамеченными критиками и почти не принесли дохода, — пишет Эллис Линкольн. — Из семнадцати романов, опубликованных им с 1969 по 1985 год, только два („Человек, который смеялся для похорон“ [sic!] и „Семь на закате“) еще в продаже. Заметно, что общий тон романов становится значительно более мрачным после смерти его жены, однако для самого автора книги никогда не были чем-то большим, чем хобби. Когда он умер, право распоряжаться его литературным наследием перешло к его дочери».
Также и Уильям Л. Вест в своей книге «Культ лемминга» (издательство «Оверлук пресс», Нью-Йорк) указывает: «Полные мистики и саспенса книги, которые выдавал на-гора ее отец, не могли не заинтересовать Якову в детстве, но она ни разу не упоминает о них в собственных сочинениях, даже в личных дневниках, которые были найдены в картонной коробке, хранившейся в шкафу в ее спальне. Сами книги, насколько мне удалось узнать, не представляют никакого интереса. Почти все они давно перестали издаваться, и найти их сегодня довольно сложно. Даже в каталоге публичной библиотеки Салинаса значатся только три издания: „Человек, который смеялся на похоронах“, „Претория“ и „Семь на закате“».
За два года моего знакомства с нею на моей памяти Якова лишь раз упомянула о сочинениях отца, и то между делом, но у нее были собраны все его романы, о чем не говорилось ни в одной статье о ней из тех, что видел я. Наверное, это не кажется чем-то таким уж важным, если ты не читал книг Тео Энгвина. После смерти Яковы я прочитал их все. У меня ушло меньше месяца на то, чтобы найти все семнадцать, в чем мне в первую очередь помогли интернет-магазины. Несмотря на то что Уильям Вест имел полное право называть эти романы «не представляющими интереса», даже поверхностное ознакомление открывает удивительные параллели между вымыслом отца и настоящей жизнью дочери.
Я потратил большую часть последних пяти часов на предыдущие четыре абзаца, пытаясь заставить себя поверить, будто могу писать о ней так, как писал бы о ней журналист. Будто могу быть хотя бы немного объективным и отстраненным. Нет, конечно же, все это напрасно, и я трачу время впустую. После того как я просмотрел запись еще раз, после того как чуть не позволил себе досмотреть ее до конца, думаю, теперь мне захочется отгородиться стеной от воспоминаний о ней. Нужно позвонить в Нью-Йорк и сказать, что я не могу, не могу этим заниматься, пусть ищут кого-нибудь другого. Но после того, что я натворил с материалом о Мушаррафе, агентство может вообще от меня отказаться. Сейчас это для меня важно. Возможно, через день-два это пройдет, но пока важно.
Ее отец писал книги, которые не пользовались особой популярностью, и, хоть они не блещут слогом, в них, возможно, содержится ключ к пониманию того, что двигало Яковой и почему ее жизнь сложилась так, как сложилась. Вот так просто и противоречиво. Как и все, что связано с «культом лемминга», как окрестили в народе «Открытую дверь ночи», как стали называть это сообщество люди, которым проще смириться с трагедией и ужасом, если в них есть доля абсурдности. Во всем, что связано с ней, кажущееся важным и значимым в следующую секунду может показаться совершенно бессмысленным. Хотя возможно, что так кажется только мне одному. Быть может, я слишком много требую от этих книг.
