Конечно, была там еще его кузина Амалия, единственная, от кого он видел добро. Тогда ей как раз исполнилось восемнадцать, то есть она была на два года старше его. Несмотря на ее светлые волосы и удивительно дородную фигуру, винсеттские китобои уже знали, что ее лучше обходить стороной, но по какой-то причине Селкерк ей нравился. Во всяком случае, она любила дразнить его за большие уши, пушистые волосы и ломающийся голос, который он все никак не мог перерасти. Что бы ни было у нее на уме, несколько раз ей удавалось убедить его не пойти в паб, а посидеть с ней и поглазеть на луну.
А однажды в полночь, когда шел секущий дождь со снегом, она повела его на мыс Роби. Там, оставаясь все время в тревожной близости, но не прикасаясь к нему, стоя на камнях и устремив темные, как два ствола винтовки, глаза в дождь, она поведала ему историю смотрительницы маяка. В конце, ничего не объясняя, она развернулась, открыла пальто и притянула его к себе. Он понятия не имел, чего она от него ждала, и просто прижался ухом к ее скользкой коже, слыша, как глубоко внутри нее бьется сердце.
После этого она перестала с ним разговаривать. Он стучался в ее дверь; однажды утром чуть не поймал ее на выходе из магазина, но был остановлен дядей, вернее, его ударом по шее; оставлял записочки под ковром в коридоре на втором этаже, надеясь, что она заметит торчащий уголок. Она не ответила ни на одну его попытку и даже не удосужилась попрощаться, когда он уезжал. Больше десяти лет после того Селкерк сторонился женщин, если не считать очень редких оплаченных им встреч у доков, где он разгружал суда, пока у него не появилось неожиданное избавление в лице Службы маяков.
Теперь, таща за собой лошадь по пустынной главной улице, Селкерк обнаружил, что не помнит даже, в каком из грязных домов находилась «Пика китобоя». По дороге ему не встретился ни один прохожий, но на западной оконечности скованной трескучим морозом улицы, менее чем в квартале от того места, где держал свое заведение его дядя, он увидел конюшню для путешественников, куда и направился.
Просторное помещение освещалось настенными лампами в форме подковы (очевидно, свечам из китового жира здесь счета не знали), в глубине в железной печи горел уголь. Темноволосый парень, работник конюшни, с родимым пятном в виде раковины на всю левую щеку и часть лба, появился из-за одного из стойл, цокнул языком над раненым скакуном Селкерка и сказал, что пошлет за врачом, как только животное обсохнет, согреется и поест.
— Тут кто-то еще лечит лошадей? — спросил Селкерк.
Парень кивнул. Он был почти одного роста с Селкерком и разговаривал с грассирующим шотландским акцентом.
— Это доходное дело. Транспорт должен быть здоровым, кто знает, когда придется отсюда выбираться?
— Значит, в городе мало людей осталось?
— Только мертвые. Этих предостаточно.
Селкерк, заплатив, поблагодарил парня и пошел к печке. Там протянул руки к огню и стоял так, пока они не побагровели. Если он сделает то, что нужно было сделать много лет назад, к вечеру его уже здесь не будет, лишь бы лошадь не подвела. Судя по воспоминаниям о полуночной прогулке с Амалией, мыс Роби не может находиться более чем в трех милях отсюда. На маяке, если его давняя обитательница все еще живет там, он обойдется без романтической чепухи. Здание не принадлежало ей и едва ли было приспособлено для проживания, а отсутствие как современного оборудования, так и квалифицированного опытного обслуживающего персонала являлось неприемлемой угрозой любому судну, которому не посчастливится пройти в этих водах. Хотя вряд ли теперь кого-то могла привлечь эта полоса опустевшего, разбитого штормами берега.
Он вышел в снег и уже через несколько минут оставил позади Винсетт. Опустив голову, он брел, преодолевая порывы ветра. Не сдерживаемый ни домами, ни дюнами, ветер швырял в него кусочки ракушек и песок, они впивались в его щеки, как кончики ногтей, и отваливались. Подняв глаза, он сначала увидел пляж в пятнах снега и водорослей, а потом океан, мечущийся между берегом и песчаной косой ярдах в ста от него.
Прошел час. Может быть, больше. Тропа, с трудом различимая в лучшие времена Винсетта, скрылась под землей полностью. Селкерк шел сквозь заросли берегового вереска и песчаного репейника и уже исколол все лодыжки. Дошло до того, что в одном теплом носке он почувствовал кровь. Но он не стал снимать носок, просто выдернул самые большие колючки и продолжил путь. Далеко в море яркое желтое солнце сверкнуло в глубине закрывших небо облаков и исчезло также быстро, как появилось. Португальские моряки называют это «улыбка дьявола». Тогда Селкерку не приходило в голову задуматься о том, почему дьяволу приписывают свет, а не тьму или, скажем, шторм. Обогнув дюну, он увидел маяк.
Три года назад он прочитал отчет Службы маяков, и не один раз. В этом документе говорилось о сгнивших балках, трещинах и сколах на кирпичах, из которых была выстроена конической формы башня, и об эрозии вокруг фундамента. Насколько мог судить Селкерк, отчет можно было назвать сдержанным, поскольку теперь, когда он увидел маяк, ему показалось, что сооружение готово в любую минуту рассыпаться и истечь кровью в воду, бурлящую в скалах внизу.
Глядя на черные волны, накатывающие на песок, чтобы встретиться с ним, Селкерк почувствовал на языке привкус морской соли и вдруг поймал себя на том, что молится об Амалии, которая, как говорили, однажды зимней ночью, через шесть лет после отъезда Селкерка, ушла в дюны и пропала. Ее отец написал его отцу, что у нее не было ни одного друга, что она ненавидела его, ненавидела Винсетт и что сейчас, где бы она ни была, ей, должно быть, намного лучше, чем дома. В конце он добавил: «Вот на что я надеюсь: что она жива и прячется в таком месте, куда я никогда не попаду».
В другую ночь — не в ту, которую они провели здесь, — где-то ближе к городу, но в таком же пустынном месте на него и Амалию напала стая чаек, которые обрушились на них с лунного неба сотнями. Амалия стала швырять в них камнями и хохотать, когда они с криками принялись кружиться над ними. В конце концов она попала одной птице в голову и убила ее. Потом наклонилась над ней и подозвала Селкерка. Он думал, что она будет плакать или жалеть чайку, но вместо этого Амалия окунула палец в ее кровь и начертила полосу на его лице. Не на своем.
Глядя себе под ноги, Селкерк наблюдал, как вода снова подступает к носкам ботинок. Сколько времени потратил он впустую во время работы в доках, представляя, надеясь, что Амалия, покинувшая Винсетт ради него, прячется за каким-нибудь штабелем ящиков или на соседней улице?
Теперь же, не чувствуя ничего, кроме злости, Селкерк пробирался по камням к подножию башни. Неожиданно большая пенистая волна окатила его до пояса. Брюки прилипли к ногам, и налетевший порыв ветра тут же их заморозил.
Вблизи башня производила еще более тягостное впечатление. Большинство кирпичей побелели и раскрошились. Как прокаженная, она была покрыта белесыми пятнами соли, которую заносил сюда ветер. Главное здание все еще стояло более-менее ровно, но даже снизу Селкерк мог рассмотреть трещины на стеклах и грязь, пленкой покрывавшую окна фонарной комнаты, вокруг которой ветер гонял серый зимний воздух.
Домик смотрителя прижимался к левой стороне башни и выглядел, если такое вообще возможно, еще более ветхим. Все основание его деревянных стен было покрыто плесенью, похожей на водоросли. Хотя, возможно, это и были водоросли. О том, чтобы Служба занялась спасением такого, не могло быть и речи. Маяк мыса Роби необходимо было снести или просто оставить морю.
Селкерк с силой постучал в тяжелую деревянную дверь башни. Ответом ему был сильнейший порыв ветра, едва не сбивший его с ног. Заскрежетав зубами, он постучал еще громче. У него за спиной забулькала вода, так иногда булькает спермацетовое масло, и, хотя это было решительно невозможно, Селкерк готов был поклясться, что почувствовал его запах, едва заметное, но тошнотворное зловоние, которое, если верить заверениям его дяди, было всего лишь плодом его воображения, потому что особенность спермацетового масла, делающая его таким ценным, в том и заключалась, что оно не имело какого-либо ощутимого запаха. Но каждый день той гнетущей осени ноздри Селкерка улавливали его. Кровь, китовый мозг, сушеная рыба. Он заколотил в дверь изо всех сил.
