Кажется, даже боги не придумали слов, которыми можно выразить то, что я чувствую. Полет без крыльев, на удачу, прямо над ледяными пиками. И я со всего размаху насаживаюсь на них грудью, как бумажный змей истекаю кровью и верой и хочу только одного — растянуть агонию на века.

— Ты моя, сладенькая, — шепчет Блайт, утягивая меня в порочную глубину своих глаз.

Как будто это не просто слова, как будто это волшебное заклинание, после которого на мне навечно останутся его метки. Сохранятся клейма поцелуев по всей коже, и даже в том месте, где меня поглаживает его взгляд, останутся невидимые рисунки. — Никто и никогда не будет владеть тобой, даже если моря станут солью, а снега растают и погребут под собой половину материка.

Он дает мне отдышаться, но я не пытаюсь раздумывать над его словами. Качаюсь по кровати, словно кошка, лишь изредка поглядывая, как Блайт наливает вино в серебряный кубок и делает несколько глотков. А потом сама тянусь к нему, но не смею даже прикоснуться. Просто прижимаюсь губами к его рту и вытягиваю последний глоток вина, который он не успел проглотить. Наверное, так ведут себя падшие женщины из борделей, когда отравлены сладким дымом забвения. Ни стыда, ни мыслей о последствиях, я отравлена своим Белым волком и послушна его воле.

Он притягивает меня к себе грудь к груди, наши сердца бьются часто и хаотично, словно влюбленные птицы в разных клетках бросаются грудками на острые прутья, наплевав на боль и последствия. И мне начинает казаться, что у нас с ним — одно сердце, просто странно разделенное на две части, по воле Кудесника вложенное в две разных груди. Или это просто моя пьяная фантазия?

Блайт вдруг чуть отклоняет голову: светлые волосы сползают набок, оголяя шею с тугой артерией, по которой струится то, что для меня жизненно важно, то, без чего я умру. Это больше, чем безумие моей странной любви, это… как будто часть чего-то большего, обязательная нота в мелодии, которую я не слышу. Мы оба знаем, что я должна это сделать, но мне не хватает смелости, поэтому Блайт прижимает мою голову к себе, надавливает на челюсть, заставляя открыть рот. Его кожа под моим языком вкуса первого снега и ледяной бури, метели в самую темную ночь. Я мгновенно коченею и, чтобы не упасть замертво, сжимаю зубы до хруста за ушами. Плоть Блайта так податливо вскрывается, впуская в рот капельки его личного вкуса. Я такая жадная до него, ненасытная и голодная, а на вкус он — словно самый изысканный обжигающе горький яд. Но я глотаю все до капли и раскидываю руки, падая. Мой полет длиною в бесконечность, и ветер свистит в ушах, но Блайт ловит меня. Переворачивает и усаживает на себя.

Мы оба в крови, пьяные от любви, от одной на двоих боли, спутанные нитями судьбы.

— Мое Совершенство, — дразнит он.

И я подхватываю слова, словно заклинание:

— Твоя, всегда твоя, до самой смерти твоя…

Голова все еще кружится, и слабость в коленях мешает контролировать свои движения, но я сажусь на него так развратно, как только могу. Упираюсь ладонями в живот, а Блайт тянется навстречу: приподнимается на локтях, тянется языком к моей груди, прикусывает соски и тут же облизывает их. Я бы умерла и улетела вновь, продолжи он то же самое, но мы оба хотим большего.

Я обхватываю его двум ладонями. Блайт громко и протяжно стонет, закусывает губы, а я зачарованно слежу за тем, как под белой кожей проступают темные вены, как в щелках глаз растекается лавовое марево.

— Прошу… — умоляет он, бесконтрольно толкаясь бедрами мне навстречу.

До этой минуты он контролировал все, каждый мой вздох и каждое свое движение, но теперь вся власть в моих руках.

— Посмотри на меня, — требую я, удивляясь собственной смелости.

Блайт лишь на немного приоткрывает глаза, но этого достаточно. Я хватаюсь за его взгляд и медленно опускаюсь бедрами. Замираю, прикусив губу от боли, которая разрезает меня на части. Хочу сделать паузу, но Блайт тянет на себя, насаживает до самого основания. И в этой боли мы соединяемся в одно целое, становимся чем-то большим, чем два человека, соединенные любовью и этой странной ночью.

И он толкается снова, наперекор моим попыткам задержать мгновение, дать своему телу привыкнуть. Покоряет, превращает в свою собственность, в добычу, которая сдалась без боя. Просто врывается в меня резкими толчками нетерпения. И в конце концов, не остается ничего, кроме моих криков и его хриплых стонов, воздуха, пахнущего солью крови и звуков влажной страсти. Но и это в конечном счете разбивается вдребезги, когда я заканчиваю эту песню самой высокой нотой.

И падаю в объятия Блайта, раскаленная, как само солнце.

Меня будит собственный крик и детский плач. Вскидываюсь на постели, прикрываю глаза от тусклого света лампы и начинаю судорожно искать виновника моего кошмара. В ушах до сих пор стоит детский крик, такой громкий, словно несчастного младенца мучают, растягивают на дыбе или варят живьем.

Лишь спустя какое-то время понимаю, что это был просто кошмар. И что постель, в которой я совершенно точно уснула в объятиях Блайта, теперь совершенно пуста и остыла, и от него не осталось даже следа на подушке. Опускаю ноги, вздрагиваю от холода, который ударяется в босые ступни. Блайта нигде нет, но дверь на улицу немного приоткрыта, и я вижу в проеме тень, которая замерла на свежем снегу. Набрасываю на себя покрывало, с трудом нахожу свою обувь и выскальзываю наружу.

Тихо падает снег, но вокруг нас стоит плотная завеса метели. Мы словно в коконе самой зимы, надежно спрятаны в ее холодных стенах от внешнего мира и случайных путников. Блайт в одних штанах, стоит спиной, и я почему-то замечаю, что под подошвами его тяжелых ботинок снег не приминается.

— Было очень… грустно просыпаться одной, — говорю тихо, но здесь нет ни звука, поэтому он непременно услышит мои слова.

Блайт даже не поворачивается, лишь чуть напряженные мышцы спины дают понять, что он знает обо мне. Он поднимает руки, скользит пальцем по пустоте перед собой, и вслед за его пальцем воздух прожигают алые нити, сплетающиеся в хитрый узор.

— Что ты делаешь?

— Тебе лучше уйти сейчас, сладенькая, — говори Блайт, все так ж не поворачивая головы. — Садись на коня и возвращайся к мужу.

Что? Я сглатываю эту грубость, пытаюсь найти ей оправдание, но ничего не получается. Что произошло за то небольшое время, пока я спала? Судя по звездам, вряд ли больше часа. Поджимаю губы и, наплевав на инстинкт самосохранения, иду к Блайту. Снег скрипит под сапогами, выдавая мои шаги. Кладу ладонь Блайту на плечо, но он почти нервно ее сбрасывает и теперь уже с откровенной угрозой рычит:

— Я же сказал, чтобы ты уходила, герцогиня!

— Блайт, что, демон задери, произошло?! — срываюсь я. Обиженная женщина во мне закрывает лицо ладонями, пряча стыд. Неужели я была настолько неуклюжей? Настолько беспомощной? Все дело в том, что у меня не было опыта — и теперь он сожалеет? — Прошу тебя, скажи, что я сделала не так.

Мне кажется, он собирается ответить: поднимает плечи, словно набирает побольше воздуха и смелости перед тем, как оглушить меня неприятной правдой. Но другой голос, вкрадчивый и тихий, почти приятно ласкающий слух, нахально вторгается в наш разговор.

— Он просто трус, Дэшелла.

Резко поворачиваюсь. Кто здесь? Судя по голосу, он должен быть совсем рядом, но поблизости совсем никого. Я на всякий случай щипаю себя за руку, но это совершенно точно не сон во сне, который я могла принять за реальность.

— Блайт, ради богов, скажи, что происходит, — теперь уже испугано бормочу я.

И вдруг чувствую, как он хватает меня за плечи и пытается затолкать обратно в дом. Пытается, но невидимая рука мешает его намерениям: его словно берут за шиворот и тянут назад, по снегу, несмотря на яростные сопротивления. Я присматриваюсь и замечаю следы на снегу. Широкий тяжелый шаг явно крупного человека. И от этого у меня мурашки бегут по коже, даже если я пытаюсь доказать себе, что это просто от холода и неведения.