«Господи, сделай так, чтобы мой дядя был жив».

Виргилий развернул на коленях лист плотной бумаги, извлек из кармана гусиное перо и баночку с чернилами. Пока он ее открывал, лодку качнуло. Черная жидкость залила ему пальцы. Капля попала на штаны. Он едва удержался, чтобы не выругаться; его друг Пьер хмыкнул.

— Mille scusi[1], — бросил лодочник, извиняясь за неровный ход лодки.

Виргилий кивнул ему, обтер пальцы о рубашку и приступил к посланию, которое непременно должен был написать.

Падуя, 26 августа, 1576 год от Рождества Христова

Моя дорогая Флорина,

благодарю тебя за горшочки с вареньем из ревеня, дошедшие из Парижа в тот самый день, когда мне исполнился двадцать один год. Если бы посланный тобой человек чуть замешкался, он не застал бы меня. Я покидаю Падую. Позволь рассказать тебе почему, чтобы ты не слишком волновалась…

Он поднял голову, словно в поисках слов, способных успокоить Флорину, его нежно любимую кормилицу. Но ни полночная луна, ни узкие каналы, ни темные дома вдоль них ничуть не вдохновили его. Напротив, под мостом Смерти он подавил дрожь. Черная смерть. Она была рядом. Он ощущал ее давящее присутствие в домах с провалами окон, в которых не плясали огоньки, возле церквей, чьи кладбища были завалены трупами, и даже в силуэтах мельниц, чьи крылья вращались словно в пустоте. На окраине Падуи он отметил про себя, что с самого отплытия ни словом не перемолвился ни с Пьером, ни с лодочником. Все так же храня молчание, они достигли ворот Контарини. Падуанская система шлюзов была изобретена Леонардо да Винчи и служила уже добрых пять десятков лет. По ночам доступ к реке Брента был всегда открыт.

…Мы с Пьером окончили второй, предпоследний курс здешнего университета. Его репутация средоточия знания и наук поистине заслуженны: я на факультете права, а Пьер — медицины, обучались у лучших преподавателей…

И снова Виргилий отложил перо. Размял пальцы, запустил руку в свои темно-каштановые кудри, бросил взгляд на зияющие проходы шлюзов, и хотя не нужно было дожидаться подъема затворов, воспользовался неспешным ходом лодки и спрыгнул на берег. Неподалеку стояла скромная церковь Пресвятой Девы. Он обошел ее, то ли чтобы размять ноги, то ли чтобы помолиться. По-прежнему молча нагнал узкую падуанскую лодку, приспособленную к нешироким каналам и низким городским мостам, как раз в тот момент, когда она выплывала на речной простор. Лодочник установил лодку по течению и принялся грести привычными движениями, совершенно бесшумно. Слышался лишь легкий плеск рассекаемой веслом воды.

Виргилия тряхнуло. Лодка уперлась носом в каменную набережную Истрии.

— Приплыли, — объявил лодочник своим пассажирам, бросив весло на дно лодки.

Виргилий сложил письмо, убрал перо и чернильницу. Пьер обнял гребца с горячностью, оправданной мрачными обстоятельствами.

— Ну что тут скажешь? Благодарю тебя за то, что доставил нас сюда.

— Я тоже, — поддержал друга Виргилий.

Когда они выбрались из лодки и ступили на набережную, гребец напутствовал их словами: «Да охранят вас святой Рох[4] и святой Себастьян», оттолкнулся шестом от берега и развернул лодку. Вскоре он потонул во мраке.

Был глубокий ночной час, Виргилий и Пьер оказались на причале, заваленном товарами; множество лодок и баржей стояли под погрузкой. От них исходил одуряющий запах плодов земли. Он поразил друзей, привыкших к смраду ран и разлагающихся трупов. Виргилий огляделся. Чуть поодаль стояла харчевня с распахнутыми на реку окнами, из которых доносились крики и обрывки фраз. Друзья направили туда свои стопы. Несмотря на позднее время, харчевня была набита торговцами и матросами, пившими, о чем-то спорившими, жевавшими, срыгивавшими. Трудно было не найти среди этой компании хоть кого-то, кто согласился бы взять их с собой в Венецию. Хозяин указал им на отплывающую в скором времени команду, состоявшую из капитана, его помощника и юнги. Те как раз заканчивали ужинать. Встреча на набережной была назначена через двадцать минут.

Виргилию этого времени хватило на то, чтобы отыскать человека, согласившегося доставить его письмо по назначению во французскую столицу. Барка была пришвартована напротив харчевни. Это была просторная посудина тридцати — сорока метров в длину с несколькими парусами и частично крытой палубой. Стоило друзьям приблизиться к ней, возле них оказался пес.

— Тс-с, Торчеллино, — раздалось за спиной молодых людей с порога харчевни.

Беспородный пес утих и завилял хвостом.

— Торчеллино? — переспросил Виргилий.

— Я откопал этого бастарда в Торчелло, под крыльцом церкви Успения Пресвятой Богородицы, где он подыхал от голода и лихорадки. Там сейчас не очень-то приятно. Как для животных, так и для людей: в болотах вдоль Сили и Дозы[5] малярии невпроворот.

Рассказывая, как он нашел пса, капитан готовил барку к отплытию. Помощник капитана и юнга подвели к ней ялик, полный товаров, и привязали к борту. Пьер и Виргилий подхватили свои пожитки и спрыгнули на палубу.

— Ничего себе скорлупка? — бросил им капитан, с гордостью оглядывая свою собственность. — А до чего остойчива! А сколько всего вмещает!

Он схватил брошенный ему конец и завязал специальным морским узлом, что было знаком немедленного отплытия. Вслед за французами на барку спрыгнули помощник и юнга. Последним на борт вскарабкался Торчеллино и, повизгивая, бросился к ногам Виргилия. Якорь был поднят.

Спуск по Бренте прошел под неустанный говор капитана, знатного рассказчика. Он изъяснялся на необычном для французского уха наречии с венецианским акцентом, в котором то и дело мелькали турецкие, немецкие, славянские словечки, вошедшие в его лексикон от общения с торговцами, путешественниками и моряками разных стран. Привыкшие к городскому итальянскому языку и университетской латыни, друзья были слегка ошарашены его речью. Пройдя по реке несколько лье, капитан приказал поднять паруса. Они наполнились легким бризом.

— Ветерок что надо, — заметил капитан, после чего надолго замолчал.

На барке воцарилась тишина. Кто занялся делом, кто погрузился в свои думы — капитан следил за курсом, помощник управлялся с парусом, а юнга не спускал глаз с нагруженного ялика. Неподвижно сидящий на носу Торчеллино, казалось, превратился в одно из тех изваяний, что украшают суда. Зачарованные лунным светом, убаюканные покачиванием барки, обдуваемые ласковым ночным ветерком, друзья предались каждый своим мыслям. Ни вилла Контарини, ни вилла Мальконтента, вдоль которых они проплывали, ни великолепные дворцы, воздвигнутые по берегам, не вызвали их восхищения. Что делается в Венеции? Здоров ли дядя? Послужит ли ему лекарственная трава из Ботанического сада? Чем они смогут помочь несчастным? Не сгинут ли сами в урагане лихоманки? Вот что томило, не давало покоя Предому и его другу-

По двадцати одному году на брата — вот и все, чем они владели, темноволосый Виргилий и русый Пьер. Один высокий, с незабудковыми глазами, другой пониже, с добрым взглядом. В августовской ночи трудно было различить и цвет волос, и цвет глаз.

В бледном свете занявшейся зари они подошли к лагуне. В центре топкой долины, едва тронутой лучами солнца, стояла Венеция — еще далекая, еще неясная, словно покачиваемая зыбью, похожая на корабль-призрак. По мере приближения марево, заволакивающее крыши, рассеивалось, и вырисовывались благородные очертания розовых домов, дворцов, церквей. Пред ними во всем своем великолепии предстала Светлейшая.