Когда могилу художника закрыли плитой и красно-белый пол собора сомкнулся над его головой, толпа потихоньку рассеялась. Виргилий тоже как раз собирался выйти на солнечный свет, как вдруг заметил самое очаровательное создание, которое ему когда-либо доводилось видеть. По нефу медленно плыла хрупкая, миниатюрная девушка. На ней было светлое кисейное платье с кружевами, целомудренно скрывавшее руки до запястий, плечи и спину. Спереди на шнуровке, оно плотно облегало ее едва наметившуюся грудь и грациозную талию. Несмотря на черный платок на голове, Виргилию удалось разглядеть лицо. Пепельная прядка выбивалась из-под платка. Чудесной формы золотые брови оттеняли глубину ее темных миндалевидных глаз. Лицо было необычайно бледным, вероятно, причиной тому послужило печальное событие. А губы ее были что лепестки розы — тонкие, нежные. Но главное, из-за чего Виргилий сразу в нее влюбился, — на подбородке у незнакомки была ямочка невыразимой прелести. Ему хотелось разглядеть ее руки, показавшиеся ему очень красивыми, но она вышла из собора и исчезла в струящемся снаружи ослепительном потоке света. Виргилий рванулся было за ней, но кто-то дотронулся до его плеча. Он вздрогнул, застигнутый врасплох, и резко обернулся. Перед ним стоял улыбающийся отец Доменего.

— Спасибо, что пришли. Ваш друг поведал мне о ваших хлопотах. Спасибо и за это. Заупокойная месса пройдет в соборе Святого Марка. Жду вас там.

Не дожидаясь ответа, отец Томазини растворился в полутьме придела. Виргилий вновь собрался бежать вдогон за девушкой с ямочкой, но на сей раз его остановил дядя:

— Я показал Пьеру два полотна Тициана, которые находятся в этой церкви: «Алтарь Пезаро» и «Успение Пресвятой Богородицы». Они произвели на него впечатление, особенно второе. Пошли!

Виргилий преисполнился чувством фатальной неизбежности и позволил увести себя. Знать, не судьба ему еще раз увидеть юную венецианку, что в мгновение ока перевернула ему сердце. Возможно, после Виолетты ему уж не суждено любить вовсе. Воспоминание о флорентийке со зрачками цвета ириса, которую он безоглядно любил, замаячило перед его глазами. Кошачий силуэт, темные косы, сочные губы и загадочный презрительный вид. Ее алое платье заплясало перед ним в полутьме церкви. Он вытаращил глаза, и Виолетта с лицом, обращенным к золоту небес, летя на облаке с множеством ангелочков у ее ног, открыла ему свои объятия.

— Ну что, великолепно? — спросил Чезаре. — Из-за этого красного платья от Девы Марии просто не оторвать глаз.

Снаружи по-прежнему стояла раскаленная жара. Выйдя на площадь перед собором, Виргилий, Пьер и Чезаре раздумывали, куда дальше направить свои стопы. Даже дядя, обычно пышущий энергией, был растерян.

— Я домой, — решил он наконец. — Если пациентов не будет, почитаю арабскую анатомию. Вы со мной?

Молодые люди колебались. После похорон они сникли. Однако не пропадать же впустую остатку дня, и без того безрадостного!

— Достанет ли у тебя смелости вернуться на Бири-Гранде? — спросил у друга Виргилий.

Пьер кивнул. Решено было вернуться в дом Тициана и немного покопаться там.

— Каннареджо и Кастелло — в разных концах города, — вздохнул Чезаре. — Ну не идти же пешком в этакую жару! — Он отер пот со лба и решительно сказал: — Наймем гондольера. Он высадит сначала вас, а потом и меня.

Им повезло: на набережной канала Францисканцев нашелся гондольер, готовый доставить их по назначению. В гондоле они устроились под навесом. Встав на корме, одна нога впереди, гондольер принялся грести. Вскоре от церкви виднелась уже одна колокольня. По сплетению каналов и каналетто, петляющих между сотней островов Светлейшей, по Сан-Стину, Сан-Поло, До-Торри они выбрались на Большой канал.

— Гондола асимметрична. Один из бортов — в две ладони длиннее другого… — начал дядя и продолжал во все время, пока длилось их плавание.

Канал Рождества, канал Милосердия, и вот уже воды лагуны напротив Каннареджо. Пьер и Виргилий слегка освоились в городе. На мосту над каналом Успения Пресвятой Богородицы они вышли. Бири-Гранде была в двух шагах. Как и накануне и два дня назад, город был пустынным и притихшим. Друзья молча вошли во внутренний двор особняка и застыли как громом пораженные: вся земля дворика усеяна различными предметами и разлетевшимися бумагами, дверь в дом — нараспашку, створки на окнах хлопают.

— Грабеж! — вскричал Виргилий и бросился в мастерскую. Дверь туда тоже была распахнута. Сукно, закрывавшее

последний шедевр Тициана, сорвано. У подножия холста, под написанными на нем Христом, Марией, Никодимом и Магдалиной, валялся красный бант.

Виргилий поднял шелковый бант. От ленты исходил сладкий пряный запах, который не мог принадлежать мужчине.

— Здесь побывала женщина! — воскликнул он, оглядев перевернутую вверх дном мастерскую. — А моя несравненная Флорина утверждает, что девочки аккуратнее мальчиков. Что, черт побери, забыла здесь эта синьора?

— Возможно, то же, что и мы, — буркнул Пьер.

Виргилий вздохнул. Он просунул вещественное доказательство — бант — в петлицу камзола, и получилось нечто вроде цветка. Затем стал наводить порядок в мастерской, собирая разлетевшиеся по полу бумаги. Пьер взялся ему помогать. Вскоре мастерская приобрела вполне пристойный вид. Подобранные с полу и уложенные на верстаке бумаги образовали стопу внушительных размеров. Виргилий с сомнением взглянул на нее, засучил рукава и принялся разбирать.

— А теперь, дорогой Пьер, давай-ка разложим эту груду по порядку.

Пьер выругался про себя, проклиная манию Виргилия все сортировать и раскладывать по полочкам, доставшуюся тому от его отца — да будет ему земля пухом. Ворча, он все же не посмел перечить.

— Записи и письма направо, рисунки, эскизы — налево, — предложил Виргилий.

Таким образом, правая стопа должна была представлять собой нечто вроде «книги расходов», а также письма.

Среди бумаг, коим полагалось лечь слева, было несколько подготовительных набросков, остальная часть — весьма внушительная по объему — состояла из набросков к существующим полотнам с целью составления архива.

— Тициан воспроизвел на бумаге все свои полотна, написанные как им самим, так и с помощью учеников, — сделал вывод Виргилий. — На эту стопу нужно обратить особое внимание.

Друзья приступили к сортировке.

— Количество посланий, которые маэстро написал за свою жизнь, просто невероятно, — удивленно протянул Виргилий и, выбрав наугад три странички, стал читать вслух: — 1536 год, в письме Аретино: «Здесь сплошная барабанная дробь, каждый готовится к отправке во Францию. Надеюсь вскоре быть подле вас, и тогда спокойно обо всем поговорим». 1514 год, из послания венецианскому Сенату: «[25] течет и нуждается в ремонте или замене, в любом случае суммы в пять-шесть дукатов будет вполне достаточно». Или вот еще: 1533 год, кардиналу Ипполиту Медичи: «Помпонио и Горацио, сыновья мои, подрастают и набираются уму-разуму, надеюсь, что с помощью Божией и моих небесных покровителей они станут людьми».

Тут инициативу перехватил Пьер:

— Добрая часть посланий адресована испанскому двору. Он в буквальном смысле бомбардировал ими сперва Карла Пятого, а затем Филиппа Второго. Слушай! Осень 1545 года, Карлу Пятому: «Я теперь в Риме[26], занят тем, что беру уроки у античных камней, что позволит моему искусству стать достойным задачи изображать победы, которые Господь Наш готовит Вашему величеству на Востоке». 12 июня 1559 года, Филиппу Второму: «Лев[27], повинуясь дьявольскому инстинкту, замыслил убить[28], дабы завладеть его деньгами. В тот вечер, когда он задумал привести свой план в исполнение, Горацио явился к нему более веселым и обходительным, чем обычно, тот пригласил его и просил побыть у него, дабы сподручнее было осуществить коварный план. Когда Горацио собрался уходить, один из мошенников набросил ему на голову плащ, и все вместе, вооруженные шпагами и ножами, накинулись на него. Бедный Горацио, запутавшись в своем плаще[29], упал оглушенный и, не успев охнуть, получил шесть страшных ударов. Так бы он и умер, если бы бывший при нем слуга[30] не вернулся, не взялся за шпагу и не поднял крик». Сентябрь 1554 года, императору: «Я несколько стеснен в средствах по той причине, что был болен, а кроме того, выдал замуж дочь». А это письмо от февраля прошлого года, королю Испании: «Вот уже двадцать пять лет, как я шлю Вашему величеству свои полотна по разным торжественным поводам, и ни разу не был вознагражден». Ну и дальше в таком же духе.