При мысли о преследованиях взгляд его потемнел. Он умолк. Никто не осмеливался нарушить его невеселое раздумье.

— Сожалею, что мне нечего больше добавить о Жоао эль Рибейре. Да, вот еще: это не настоящее его имя, а имя, взятое при крещении. А как звались его предки, я что-то не припомню. А ведь я знал… Знать — это полдела, нужно уметь вспомнить. — Он воздел к небу высохшую руку и уронил ее в знак бессилия. — Я ведь знал. И вчера снова его слышал!

Пьер с Виргилием не сводили с него глаз.

— Один левантиец из наших навестил меня по возвращении из Блистательной Порты. И поведал о тех, кого мы там знаем. Упомянул он и о том, кем вы интересуетесь. Однако по его поводу он сказал нечто такое, чего я не в силах уразуметь.

Друзья переглянулись. Рибейра был одним из шести подозреваемых. Любая информация о нем могла помочь им приблизиться к истине. Раввин рассеянно гладил бороду, роясь в памяти, как вдруг рука его замерла.

— Так вот. Они встретились на берегах Золотого Рога. Тот поведал Рибейре о чуме, которая косит нас всех, и даже самых великих, таких, как Тициан. Тогда еще он был жив, мир праху его! При новости о море и его последствиях Рибейра заявил, что для него пробил час возвращения в Венецию. Вот этого-то я никак и не могу уразуметь. Насколько мне известно, у него здесь ни семьи, ни близких…

Снова наступило молчание. Виргилий не осмеливался сразу же завести разговор о загадочном рисунке и нерешительно вертел его в руках, пока тот не выпал из его рук прямо к ногам старца. Тот поднял его и поднес к глазам.

— Яхве, — прошептали его губы. И, указав на четыре буквы, он пояснил: — Священный тетраграмматон. Обозначает Господа, имя которого ни произносить, ни писать не дозволено.

— А все остальное? — с трудом выдавил из себя Предом. — Что это за рисунок? Что он означает? Что это за персонажи? И эти животные?

Эрудит не сводил глаз с загадочного рисунка. Затем медленно покачал головой:

— Время говорить об этом не пришло. В центре — звезда Давида. Эта птица в сиянии славы справа, без всяких сомнений, святой дух. Она напоминает мне одно из каббалистических имен: «Крылья голубки». Сперва я должен порыться в своих книгах, перечесть «Зогар»[72] и детально изучить рисунок. Тебе придется доверить его мне и вернуться позже, племянник.

Предом кивнул в знак согласия.

— Одно я могу утверждать уже сейчас: это из области алхимии.

— Алхимии? — в один голос воскликнули Пьер и Виргилий.

— Да, — подтвердил Соломон Леви.

И, не сводя глаз с рисунка, стал удаляться в сторону Скуо-ла-Итальяна.

ПИСЬМО ВЕРОНИКИ ФРАНКО К ГИНТОРЕТТО

Дорогой и обожаемый Якопо,

спешу ответить на твое послание, в котором ты спрашиваешь меня о моей умершей два года назад при самых мрачных обстоятельствах подруге.

Открою тебе то, что до сих пор держала в тайне от всех. Да и кому мне было рассказывать? Атика-египтянка занималась алхимией. Мне известно, что король французов Генрих, посетивший ее, как и меня, во время своего пребывания в нашем городе, передал ей письмо некоего мага. Она держала это в большом секрете. Мне также известно, что вечером того дня, который стал для нее последним, она собрала у себя тех, кто, как и она, были приобщены маэстро Вечеллио, твоим соперником, к искусству Гермеса[73]. Она собиралась поделиться с ними некоторыми фрагментами этого из ряда вон выходящего документа, оставив при себе ключ ко всему тексту.

Более об этом странном деле мне ничего не известно, дорогой Якопо, но я всегда была убеждена, что Атика Рыжая так быстро убралась на тот свет из-за того, о чем я тебе написала.

Ну вот и все. Желаю тебе здравствовать, несмотря на чуму, прогнавшую меня из моей дорогой Венеции. Вскоре напишу тебе снова.

Мариетга с письмом Вероники Франко отправилась навстречу Пьеру, Чезаре и Виргилию и поджидала их на набережной Милосердия. Чтобы вволю наговориться о сведениях, полученных от каббалиста и от куртизанки, они все вместе отправились во дворец Контарини далло Заффо, где уже побывали однажды. Мужчины тут же растянулись на травке, Мариетга же с собой захватила несколько листов бумаги и кусочков сангины и, пока длилась дискуссия, делала с них наброски.

— Выходит, вся эта компания занималась и продолжает заниматься алхимией, по крайней мере те, кто не заболел, не умер и не уехал из города, — начал Предом и растерянно смолк. — Что такое, собственно говоря, алхимия?

Чезаре Песо-Мануций имел об этом некоторое представление. Сорвав травинку и сунув ее в рот, он стал выкладывать, что знал:

— Все свои познания в этой области я почерпнул из книг Филиппа Ауреола Теофраста Бомбаста фон Гогенгейма…

— По прозвищу Парацельс[74], — закончил за него Пьер. — Я читал его «Парагранум» и «Парамирум».

— Так вот, согласно его учению, человек способен изменять мир к лучшему. Природа преобразует питание в кровь. Человек должен последовать примеру природы. Он должен прояснить тайну мировых превращений, имея в виду постоянное стремление ко все большей чистоте. По Парацельсу, человек, проникающий в тайны природы, как раз и является алхимиком.

— Все это замечательно, — пробурчал Виргилий, слишком рациональный, чтобы принимать подобные утверждения на веру. — Но как именно действует этот алхимик?

— Чтобы понимать это, нужно быть посвященным в тайное знание, подобно тому, как были посвящены в него Атака, Олимпия, Зен, Бонфили, Мустафа и Рибейра, и, по всей видимости, приобщил их к этому не кто иной, как Тициан. По мере того как алхимик продвигается по пути открытий, его искусство делается все более тайным. Я думаю, он начинает с получения простых металлов, извлекая их из минералов, с поисков красок в природных веществах.

Мариетта, делавшая наброски и одновременно ничего не упускающая из разговора, немало удивилась:

— Так, значит, можно заниматься алхимией как живописью и даже посредством живописи?

— Думаю, пути, ведущие к Великому деянию, неисчислимы… — Чезаре проглотил одну травинку и принялся за другую.

— Великое деяние? — повторил вслед за дядей племянник, выговаривая слова, будто некую магическую формулу.

— Великое деяние позволяет получить философский камень.

— Философский камень? — будто эхо переспросил Виргилий.

— О небо! Да ты просто как попугай! Ты что, никогда не слышал о философском камне? С помощью которого свинец превращается в золото, излечивается любой недуг, достигается вечная молодость и, прежде всего, чуть ближе становится путь к Богу!

Виргилий пожал плечами. Чтобы быть ближе к Богу, его отец читал Библию и молился. При чем тут философский камень?

— Философский камень, — продолжал дядя, — обретается восхождением на высшую ступень мастерства, и в этом процессе выделяются три этапа: черный, белый, красный.

При перечислении этапов Мариетта замерла, кончик ее карандаша неподвижно уткнулся в бумагу.

— Простите, какие цвета вы назвали?

— Перегной получается в результате последовательного преобразования материи: от черного к белому, от белого к красному. Последняя стадия самая совершенная.

— Невероятно! — воскликнула Мариетта. — В конце жизни кадорец использовал лишь эти три краски! Виргилий, вспомни, я говорила тебе об этой его особенности. У него с языка не сходило одно изречение: настоящий художник довольствуется белым, красным и черным. Вспомните его незавершенные полотна: «Пьета», «Марсий», «Коронование терновым венцом». Свою кисть, нож, пальцы он погружал лишь в эти три краски, и именно из их сочетания рождался бурый. Разве это не алхимия!

Соединив воедино свои интуитивные догадки, друзья во главе с Чезаре пришли к некоему общему мнению: мастерская на Бири-Гранде со всеми ее сосудами, чашами, капелями, склянками, тиглями, ступками и толчейными пестами весьма напоминала лабораторию алхимика. Медный таз, в котором кипело масло, был сродни алхимической печи — атанору, где созревало герметическое яйцо. Рисунок, найденный Пальмой, был назван каббалистом Соломоном Леви алхимическим. То же можно было сказать и о другом рисунке с пятью загадочными изображениями.