— Это пишет скорее банкир, нежели художник! Можно подумать, что всю свою жизнь он бедствовал. А ведь… — Виргилий развернул некоторые странички, составляющие вместе как бы дневник личных расходов. — Хотя я и не специалист по финансам и неважно читаю по-итальянски, если верить этим столбцам цифр, Тициан был просто крез! Одно то, что он получил от императора и его сына! Ну, например: пятьсот дукатов за первый портрет Габсбурга. Каждый портрет приносил ему небольшое состояние, а он написал сотни портретов! А из этой бумаги явствует, что некая должность в Немецком подворье приносила ему сто дукатов в год, что со временем превратилось в кругленькую сумму триста дукатов. Плюс по двадцать пять дукатов за каждый портрет новоизбранного дожа! И все это, по всей видимости, освобождалось от налога в двадцать процентов на высокие доходы, поскольку Тициан имел статус «художника на государственной службе»…

Разговоры шли своим чередом, сортировка бумаг — своим. В конце дня они закончили и, усталые и голодные, решили составить опись всем произведениям, которые отыщутся на Бири-Гранде, а затем поспешить в дом дяди, прихватив с собой воспроизведенные на бумаге наброски с полотен. Чтобы с новыми силами погрузиться в изучение тициановских сюжетов, им был необходим добрый ужин.

В личных покоях художника, кроме необычной коллекции часов, ничто не привлекло их внимания. Напоследок они вновь зашли в мастерскую, желая еще раз взглянуть на находящиеся там полотна. На сей раз их внимание привлекли те, что были повернуты лицом к стене. Первое полотно было незакончено, на нем был изображен дож в доспехах, в присутствии святого Марка преклонивший колена перед Верой, за ним — чудесный вид на погруженную в туман Венецию. И хотя на полотне присутствовали вооруженный арбалетом человек и лев, оно было отложено.

— Этого только не хватало, — буркнул Виргилий. — Лев, похожий на того, с которым я столкнулся, расследуя, от чего умер отец!

Он постарался прогнать болезненное воспоминание. Следующие три полотна лишили друзей дара речи: на них были представлены святой Себастьян, пронзенный стрелами, Христос, побиваемый палками, и Марсий, с которого заживо сдирали кожу. Три сцены, полные ужаса и насилия. И каждая на свой лад — сцена убийства.

Вечером за столом у дяди речь зашла о посещении дома Тициана. Прошло уже несколько часов, как друзья покинули его, но потрясение, пережитое при виде трех полотен, не улеглось, настолько мощной была исходившая от них недобрая сила.

— Всепожирающий пламень…

— Неописуемая жестокость…

— Предельно темные тона…

— Искаженные лица…

— Жуткое ощущение…

— Дуновение смерти…

Чезаре, готовивший ужин, внимательно прислушивался к их голосам. С таким любителем поесть, как дядя, можно было не сомневаться, что они славно повечеряют. И впрямь, вскоре на столе появились многочисленные горшочки и кувшины: икра, которую французам еще не доводилось пробовать, а в Венеции потребляли в изобилии, клецки из муки и хлеба, жареные павлины («Они мне стоили тридцать лир за пару»), сливочный соус с укропом, моденские колбаски и дикая горчица вместо салата.

— Приятного аппетита! — проговорил дядя, наливая каждому критского вина с пряностями.

Пьер схватил вилку и набросился на колбаски. Виргилий чинно развернул салфетку, сложенную дядей в виде митры, и тоже приступил к еде.

— Одна вещь не дает мне покоя, — заговорил дядя. — Видать, Тициан никогда никому об этом не рассказывал. Даже его любимый сын Горацио ничего не знает.

— Сказал, что ничего не знает, а это не одно и то же! — поправил дядю Предом.

— Что ты имеешь в виду? — спросил тот, вгрызаясь в огромную павлинью ляжку.

— В погоне за убийцей моего отца я приучился подвергать сомнению любые высказывания.

Чезаре покачал головой и сполоснул рот вином.

— Однако, — продолжал Виргилий, — не представляю, зачем Горацио отрицать, что он что-то знает, если это не так?

— Да и к чему стал бы врать сам Тициан? — развил мысль Виргилия Пьер, по достоинству оценивший икру, черпаемую им ложкой из горшочка.

— То-то и оно: почему он не донес о преступлении, свидетелем которого стал? Что помешало ему рассказать обо всем властям?

Пьер молча наворачивал икру. Виргилий рассуждал вслух:

— Может, он боялся?

— Боялся? — переспросил дядя, подцепив вилкой с десяток клецек.

— Ему могли угрожать расправой. Или хуже того: расправой над его детьми, дочерью Лавинией или Горацио, которыми он так дорожил.

— Письмо королю Испании! — закричал Пьер, давясь яйцами осетра.

Виргилий нахмурил брови, явно заинтригованный.

— Да ты вспомни! В одном из писем, которые я тебе сегодня зачитывал, Тициан упоминает о покушении на сына.

— Точно! — обрадовался Виргилий. — Если мне не изменяет память, в Милане Горацио получил с десяток ножевых ранений. Возможно, это было предостережение его отцу… Тот не на шутку перепугался. В своем письме он обвиняет некоего человека по имени Лев.

Сочащийся жиром пупок исчез во рту дяди Чезаре. Он обтер губы.

— Харкая кровью и чувствуя близкую кончину, зная, что дни сына также сочтены, Тициан не колеблясь нарушил обет молчания. Он больше не боялся мести! — рассуждал, все более и более воспламеняясь, Пьер.

Благодать разлилась по лицам сотрапезников — как в результате доведенного до логического конца рассуждения, так и в результате наполнения обильной пищей желудков. Кот Занни, принимавший участие лишь в пиршестве, тоже преисполнился довольства и басисто мурлыкал.

— Если только Тициан не хотел оградить от правосудия или мести того или ту, кто совершил преступление. Это тоже могло быть причиной его молчания, — добавил под конец дядя.

Как только стол освободили от громоздких блюд, на нем появилась тарелка со сладостями.

— Лакомства, запрещенные к потреблению в Венеции, — провозгласил дядя. — Будем же есть их до тех пор, пока за ушами не затрещит.

Друзья озадаченно смотрели на него.

— Запрещенные? — в один голос протянули они.

— Дабы ограничить роскошь в нашем добром городе, в котором богатство в чести, законодатели уже не знают, что придумать. После запретов на ношение роскошной одежды и драгоценностей последовал запрет на пищу. Под него подпали все сколь-нибудь дорогие и изысканные блюда. Сперва законодатели подняли шум по поводу речной рыбы и дикой птицы, такой как тетерев, фазан и павлин. Но где угодно, только не у меня! Затем, извольте видеть, напали на сладости: всякие там пироги, пирожные больших размеров. Да ведь у меня вместительное пузо, и я просто вынужден нарушать закон! И вас, таких щуплых, я призываю последовать моему примеру. Чревоугодие всегда считалось грехом, теперь же это преступление. Значит, быть мне осужденным и проклятым!

И дабы поставить точку на своей драматической судьбе, дядя вгрызся в посыпанную сахаром хрустящую меренгу. Виргилий водрузил на стол кипу рисунков кадорца.

— Какой титанический или, лучше сказать, тицианический труд! — воскликнул Чезаре, расхохотавшись, от чего крошки полетели на рисунки. Пьер смел их тыльной стороной ладони.

— Да, сотни полотен, — подтвердил Виргилий. — Он был не только счастливчиком, наделенным силой и здоровьем, позволившими ему дожить до девяносто девяти лет, но и трудягой. Стоит только взглянуть на все это! — Он разложил рисунки и издалека окинул их взглядом. — И что же требуется отыскать во всей этой куче?

— Изображение убийства, поразившего воображение маэстро, — отвечал Пьер, в котором заметно поубавилось уверенности. — Словом, нужно найти то, чего, может быть, и не существует вовсе.

Виргилий пожал плечами:

— Те три полотна в мастерской — «Святой Себастьян», «Истязание Марсия» и «Коронование терновым венцом» — навели меня на некие раздумья. По-моему, раз уж Тициан не пожелал рассказывать кому-либо об убийстве, при котором присутствовал, он по тем же причинам не мог отразить его и на полотне в натуральном, так сказать, виде. Рассказывая мне об этом, он, конечно же, имел в виду, что закамуфлировал его в некой жанровой сцене… на евангельский или мифологический сюжет. То есть нужно отыскать те сцены, на которых изображена насильственная смерть. А уж тогда попробовать определить, за какой из них прячется «преступление». — С этими словами он налил себе еще вина.