— Виргилий и Пьер видели это полотно. Они побывали в мастерской, — вставил Мариетто.
Тинторетто кивнул, теребя бородку.
— Боюсь, однако, что не они одни! Вся Венеция полна гулом о кончине Тициана. Я посоветовал Пальма-младшему закрыть дом. Если он найдет ключ, то сделает это сегодня. Нужно избежать хотя бы того, чтобы похитили находящиеся там полотна… Заметьте, я не бескорыстен, и мысль приобрести одно из последних творений кадорца мне вовсе не чужда. Я восхищался его поздней манерой письма, пусть даже сам пишу иначе.
На этом Тинторетто откланялся и исчез в направлении своей мастерской.
Настал час решать, что предпринять дальше. Мариетто изложил свой план:
— Мне кажется, сейчас важнее всего вести поиск в трех направлениях: в мастерской маэстро — теперь, когда мы определились с полотном, неплохо было бы посмотреть его; расспрашивая Пальма-младшего, который может вспомнить что-либо важное, и в архиве Авогадории[39], где неплохо было бы покопаться в делах об убийствах.
После подробного изложения плана Пьеру и Виргилию не оставалось ничего иного, как кивнуть и приступить к выполнению первого пункта программы.
Солнце стояло в зените, жара не спадала. В третий раз за три дня парижане направлялись на Бири-Гранде, на сей раз во главе с Мариетто, который вел их самыми потаенными улочками. Когда они ступили на мост, соединяющий набережную Милосердия с набережной Доброй Удачи, крик потряс густой от духоты воздух. Ужас остановил их. Крик, полный боли и отчаяния, повторился. Мариетто определил, откуда он доносился, и кивком указал на одно из зданий на набережной. Дверь была нараспашку. Когда Виргилий переступил порог, тучная крыса бросилась ему под ноги. Издав пронзительный писк, гнусное животное побежало дальше. Виргилий проводил его взглядом и увидел, как оно забилось в щель меж двух камней, которыми вымощена набережная. Его передернуло. В доме на него дохнуло смрадом, напоминающим запах растения «свиной хлеб». Он понял, к чему готовиться. Пьер объяснил ему: подобный запах свидетельствует о трупе или нескольких трупах. Виргилий посторонился, пропуская друга вперед: кому, как не врачу, было по силам зрелище смерти.
Пьер прошел в комнату, откуда доносились душераздирающие вопли. Сперва он увидел со спины мужчину, стоящего на коленях перед чьим-то телом. Затем разглядел и тело, и хотя привык к виду смерти, тошнота подступила к горлу. Труп женщины лежал на полу, вероятно, уже с неделю, поскольку разложение шло полным ходом. Об этом свидетельствовали многие признаки, но самым страшным было лицо умершей, изъеденное страданием, болезнью, временем, тараканами и крысами. Почти ничего не осталось от щек. На месте глаз и носа зияли черные дыры. И перед этим смердящим трупом безутешно плакал мужчина.
В своих ладонях он сжимал то, что некогда было рукой подруги. Поделать, конечно, уже ничего было нельзя, и лучше всего было бы оставить его предаваться своему горю.
Однако Мариетто с большой осторожностью обнял его за плечи, помог подняться и проводил к выходу. Он попросил Пьера и Виргилия обождать, пока он отведет несчастного в церковь Святого Марциала, священник которой сможет его утешить.
Оставшись одни, друзья переглянулись, не в силах вымолвить ни слова. Их тошнило. Кто эта женщина? И этот мужчина? Муж? Отец? Сын? Жених, вернувшийся после расставания и обнаруживший любимую обезображенной, изъеденной крысами? Набережная, где они находились, носила название Доброй Удачи, словно в насмешку над тем ужасом, который тут свершился! Мариетто вернулся таким бледным, что казалось, его кожа стала прозрачной. На щеке его виднелся мокрый след от слез.
Они вновь направились в сторону Бири-Гранде. Как и предсказал Тинторетто, дом художника был разграблен. Собрание костюмов и нарядов исчезло без следа. Все ценные вещи, в том числе коллекция часов, были похищены. Не хватало даже некоторых предметов обстановки. На полу спальни между деревянным сундуком и кроватью под балдахином Виргилий подобрал дукат — доказательство того, что и деньги осели в карманах непрошеных посетителей.
— Полотна на своих местах, — пытался успокоить себя и других бледный и дрожащий Мариетто. — «Пьета» и «Коронование терновым венцом», «Марсий» и «Святой Себастьян», «Вера» — все тут. Вы первыми побывали здесь и, слава богу, унесли рисунки маэстро. Хоть это будет спасено. Поверьте, вы владеете подлинным сокровищем.
Пьер поздравил себя с тем, что накануне они с Виргилием разобрали кипу рисунков и спасли их от уничтожения или похищения. Он дружески хлопнул Виргилия по спине и, схватив его за локоть, потащил в мастерскую вслед за Мариетто. Тот стоял перед «Коронованием терновым венцом».
— Отцу приглянется эта картина[40], — прошептал он. Затем повернулся к «Истязанию Марсия». — А теперь изучим в мельчайших подробностях это творение маэстро.
Перед ними был квадратный, плохо прописанный холст: на первый взгляд просто слой бурой краски. Мертвенное, нездоровое освещение. Отсутствие фона, если не считать таковым совокупность пятен, напоминавших листву или взрыхленную землю. Тело Марсия, подвешенного за козлиные ноги к веткам дерева с помощью красных тряпок, — в центре полотна во всю его высоту. Его руки свободно болтаются возле головы, волосы касаются земли, сливаясь с ней. Вокруг жертвы на первом плане, слишком тесном, чтобы включить в него всех участников, тем не менее помещаются шесть персонажей и две собаки. Слева двое принялись сдирать с жертвы кожу. Один из них, тот, что в колпаке, — занимается нижней частью туловища. Другой, склонившись над торсом, сдирает кожу с груди. Струйка алой крови стекает из ран по руке жертвы, попадая на лицо, и образует на земле лужицу. Белая собачка с рыжим пышным хвостиком лижет кровь. За фигурами двух палачей крайний слева — музыкант в розовом одеянии; кажется, что он здесь для того, чтобы сопроводить действо погребальными мелодиями скрипки. Взор его обращен к флейте силена, которая то ли привязана к дереву, то ли реет в воздухе. Справа от жертвы — еще три персонажа. Сатир с остроконечными ушами, с козлиными рожками, с всклокоченной бородой держит деревянное ведро в железных обручах. Рядом сидит седовласый старик в короне и наброшенном на тело куске розовой ткани, он уперся локтем в колено, подпер рукой подбородок и о чем-то глубоко задумался. У самого края картины, не попадая в нее целиком, — ребенок-сатир. Он единственный, кто смотрит в сторону зрителя, при этом довольно-таки весело. Одной рукой он держит за ошейник второго пса, гораздо больших размеров и более грозного, чем первый. В зубах у пса мертвая птица.
— На это невозможно смотреть, — выдохнул Мариетто.
И впрямь, от полотна исходило ощущение ужаса, страха, жестокости и бесчеловечности. Каждая деталь принимала участие в общем трагическом настроении, пронизывающем картину. Мглистые, грязноватые краски контрастировали с вспышками красного и белого. Пейзаж в глубине картины был размыт, но иным его нельзя было и представить. Выражение лиц персонажей усиливало ощущение беспощадности и бездушности. Марсий, с которого заживо сдирали кожу, хранил на лице непроницаемую маску. Его устремленный в одну точку взгляд был способен заставить поверить, что он уже мертв. Возможно, однако, что он стонал. Стонал, а не вопил от боли и страха, как должно было бы быть. Оба исполнителя приговора со сверкающими ножами, которые они держали весьма изящно, будто перо, демонстрировали полное безразличие к происходящему. Это было безразличие мясников: ни следа отвращения, полнейшее спокойствие. Тот, что на первом плане, вставший на одно колено и сдирающий кожу с торса, с младенческим лицом, белокурыми локонами и венком из листьев на голове походил на юношу. Нежным было и лицо музыканта, который, возможно, не только играл, но и пел. Единственный из всех, у кого был притворный вид и ухмылка, — это сатир с ведром. Он один, кажется, получал удовольствие от вида страданий. Хотя, как знать, возможно, это было обычное выражение лица. Погруженный в раздумья старик явно был во власти сомнения и недоумения, но отнюдь не осуждения или отвращения. Он молчал, как и все остальные. Как и ребенок, бравший зрителей в свидетели. Как и оба пса, которые не лаяли, так как их пасти были заняты: один лакал кровь Марсия, другой держал в зубах птицу, символизирующую душу жертвы. Ни криков, ни реплик, ни лая: от рыжеватых красок, от мрачного освещения, от размытых форм, от непроницаемых лиц, от всего этого варварского действа, от жестокости, которой не было названия, от беззвучно стекающей крови исходило молчание.
