На сей раз карандашный набросок удался на славу: и похожий, и вдохновенный. Стоило друзьям переступить порог гарема, как перед ними выросла фигура Кары Мустафы. Мариетта взглядом показала своей ассистентке, чтобы та подождала ее за дверью: лучше было не испытывать судьбу. Сама же проследовала за хозяином на мужскую половину дома. Он поздравил ее с удачным наброском.

— На вашем рисунке, сеньорита Тинторетта, рука моей супруги покоится на некой опоре. Что бы это могло быть?

— Бог мой, я хотела изобразить нечто, покрытое одним из ваших великолепных ковров.

— Я желал бы, если, конечно, это не противоречит вашему замыслу, чтобы на этом месте вы изобразили мой торговый знак, — улыбнулся турок, на губах которого играла улыбка человека, упоенного своими успехами.

— А что это за знак, мессир?

— Лев. Анатолийский лев.

Пьер протянул раввину две половинки листа с рисунками Николя Фламеля. Каббалист отложил их и в свою очередь достал из складок своей одежды герметический рисунок, врученный ему ранее.

— Изумрудная скрижаль — вот о чем идет речь.

Неофит в области алхимии, студент-медик непонимающе взирал на Соломона Леви. Тот помахал листом перед его носом.

— Она — в самой сердцевине изображения. Взгляни на этот символ. За ним скрывается фигура падшего ангела — Люцифера: видишь, голова на кресте, на голове рожки. Вот эта точка в центре — камень, свалившийся с его лба в день его падения. Он-то и называется Изумрудной скрижалью. На этом камне Гермес Триждывеличайший, первый из посвященных, начертал текст. Слушай!

Истинно говорю вам. В осуществлении чудес неповторимого творения то, что внизу, подобно тому, что вверху, а то, что вверху, подобно тому, что внизу. И подобно тому, как все проистекает из Единого благодаря творению Единого, так и все берет начало от этого неповторимого. Солнце — отец его, Луна — мать. Ветер носил его во чреве своем, Земля выкормила. Оно — первопричина всяческого совершенства в мире. Сила его бесконечна, стоит ему обратиться в землю. Поднимается от земли к небу, а с неба возвращается на землю и собирает воедино высшие силы и низшие элементы: так ты завоюешь славу всего мира и удалишь от себя всю тьму. Постепенно, с большим искусством отделишь ты землю от огня, тонкое от плотного. Эта сила превосходит любую другую, поскольку способна превзойти любое тонкое вещество и проникнуть в любое плотное. Так был создан мир. Действия эти преисполнены чуда. И здесь заканчивается то, что я должен был сказать о творении солнца.

Старик смолк. Пьер не смел вздохнуть. Было непонятно, относилась ли последняя фраза к тексту или была обращена толкователем непосредственно к нему. И это было еще самое малое, чего он не понимал. Он осмелился набрать в грудь воздуха. Раввин благожелательно взглянул на него. Стеснение Пьера улетучилось, и он стал задавать вопросы.

— А что сталось сэтим изумрудом свыгравированным на нем текстом?

— Он исчез! Многочисленны возникшие вокруг него легенды. По одной из них, некий монах поместил его в конструкцию в форме пирамиды, охраняемую орлами. Но тот вновь исчез. А текст Гермеса Триждывеличайшего дошел до нас благодаря переводу на арабский.

— Добавляет ли что-нибудь к нему рисунок, обнаруженный у Тициана?

— Тому, кто сумеет его расшифровать, он поведает, что к Изумрудной скрижали его приведут животные. Ищите ворона, лебедя, птицу-феникс, пеликана, павлина, орла и льва!

— А имеют ли отношение к этой скрижали те пять картинок, которые я вам принес?

Эрудит поднес к глазам два обрывка, которые видел впервые. Брови его сошлись у переносья.

— Любопытно, — пробормотал он.

Парижанин молча дожидался, пока каббалист пояснит свою мысль.

— Сразу вслед за племянником Чезаре меня навестил еще один человек, точно с такими же рисунками. — Он немного помолчал. — Все расспрашивал меня по поводу этих пяти изображений и какое отношение они имеют к Венеции.

— А почему к Венеции? — удивился Пьер. — Ведь фреска, послужившая оригиналом, в Париже!

— Знаю. Но он все настаивал: не напоминают ли мне крылатый лев, два ангела и три животных чего-то в Венеции? От меня он ушел скорее разозленный, чем разочарованный, с досады скомкав свою бумажку.

Ясно одно: тут сам черт не разберется. Карлик признался, что изготовил семь копий с рисунков Фламеля. Таким образом, вместе с рисунками самой Атики два года назад было восемь копий. Та копия, что принадлежала Тициану, и та, что лежала под ковром у Мустафы, были в их руках. Входила ли в число этих восьми та копия, которой потрясал перед раввином незнакомец, или же в городе циркулировала и девятая? Сам собой напрашивался вопрос, кто был гостем раввина.

— Сие мне неведомо, — отвечал Соломон Леви на вопрос Пьера. — Он не назвался. Из того факта, что за советом он обратился ко мне, я сделал вывод, что он иудей. Он изъяснялся на итальянском с легким иберийским акцентом. И все же из разговора с ним я понял, что прибыл он из Константинополя, по суше. Странный такой. Я бы сказал, гражданин мира.

Все это весьма озадачило Пьера. Они помолчали.

— Знаешь, возможно, потому, что твой друг в то утро отыскал имя, после ухода этого странного человека я подумал: а не Бени Израэль ли это?

Жоао эль Рибейра, он же Ари Бени Израэль, вернулся в Венецию! У Пьера голова пошла кругом. Что могло его побудить к этому? Разве что весть о кончине Тициана распространилась далеко за пределы Венеции? Со всеми бесчисленными отклонениями, поворотами и новыми фактами дело что ни день запутывалось все больше. Пытаясь выбраться из лабиринта гипотез, парижанин заработал мигрень. «Перед тем как навестить Олимпию, так похожую на Лизетту, схожу-ка я к Чезаре, может, найдется что-нибудь от мигрени, да и передохнуть часок не мешает». Стоило Пьеру, оказаться за воротами гетто и ступить на улицу Раббья, как он услышал шум и брань. Виски и без того раскалывались от боли. Он мучительно оторвался от своих дум и уставился на представшее его глазам зрелище. Посреди узкой улочки дрались какие-то люди. За ними стояла повозка, доверху груженная почерневшими, раздувшимися и окоченевшими трупами. «Крючники», — подумал Пьер, но то ли потому, что голова трещала, то ли в силу некой несуразности происходящего, только он не сразу взял в толк, из-за чего катаются по земле и награждают друг друга тумаками эти люди. Он остановился и с минуту наблюдал за происходящим. По стонам, иканию и вялости одного из участников потасовки он догадался, что тот пребывает в агонии, и немудрено — каждый день вплотную соприкасаться с заразой не могло пройти даром. Видимо, предсмертные муки застали несчастного врасплох прямо посреди улицы, за работой. Вскоре его телу предстояло отправиться вслед за другими, которые он своими собственными руками грузил на повозку. Вместо того чтобы как-то облегчить его страдания, два его приятеля затеяли драку из-за того, что в их глазах имело большую ценность, чем сострадание: из-за его перчаток. Это были толстые просмоленные перчатки, иллюзорная защита от победительницы-чумы. Тошнота подступила к горлу Пьера, он развернулся и бросился прочь.

Не останавливаясь и не переводя дух, добежал он до Пресвятой Девы Прекрасной. Площадь с церковью, ставшие ему такими родными, несколько успокоили его. Усталым шагом обошел он церковь, собираясь рухнуть, как только войдет в дом, и вдруг глазам его предстало нечто, заставившее его подскочить от ужаса и закричать. На двери дома Песо-Мануция была прибита живая ворона: крылья ее были расправлены, она напоминала черный крест. Переполненный отвращения, перепуганный Пьер отошел на середину площади. Невольный возглас, вырвавшийся у него при виде страшного зрелища, потревожил хозяина дома. Дядя с Занни на плече выглянул в окно первого этажа. Не в силах выдавить ни звука, Пьер указал пальцем на входную дверь. Однако вовсе не вид черной птицы заставил замяукать с неистовой силой кота. Чезаре инстинктивно охватил взглядом пространство за спиной юноши, включающее в себя мост и Рецептурную набережную за ним. Молния сверкнула в расширенных зрачках доктора. У Занни шерсть встала дыбом, Чезаре завопил: