Олег спросил Рычкова – а почему «Черный дельфин»?

Там, оказывается, у входа застыли в прыжке два черных дельфина – на хвосте, в человеческий рост. Тамошняя охрана так считает: черный дельфин – это осужденный, который ныряет сюда и больше не выныривает.

Рычков не сказал ему, что директор колонии с этим красивым названием сказал приехавшему корреспонденту так: «Зря вы вообще приехали о них писать. О них не надо писать, их надо просто забыть. Вычеркнуть этих людей из памяти. Считайте, что они уже не на Земле, считайте, что они уже в Космосе».

Так что здесь, в Потьме, было еще терпимо.

Олег примеривался – а сколько он-то сам сможет вытерпеть?

Больше двух лет никак у него не получалось – воображение отказывало.

Наверно, тем, кто сидят здесь за настоящие убийства, легче, – думал Олег. Им есть о чем подумать. Если кто может думать, конечно. О том, что в голове у тех, кто сидит за каннибализм – по-русски людоедство, – или за изнасилование и убийство детей, Олег размышлять не мог и не хотел.

Ему самому думать в камере было, в сущности, не о чем. Преступлений он не совершал – раскаиваться было не в чем. Да, он, задыхаясь в противогазе с зажатой трубкой, закричал в милиции: «Сознаюсь, сознаюсь!» – хотя ничего этого он не делал. В чем тут было раскаиваться? Это они пусть раскаиваются. Если, конечно, у них сохранился в душе хоть маленький кусочек совести.

О чем еще мог думать Олег Сумароков? Будущего, которое обычно занимает мысли молодых людей, у него больше не было. Он мог только жалеть всех подряд – Анжелику, тетю Грушу, бедную свою маму. Без своей единственной сестры Груши, скончавшейся в одночасье, и без него, единственного сына, сколько она проживет?..

И еще Олег думал о тех, кто убивает других людей. Ну ладно, расстрела теперь нет. Но как же эти негодяи, которым чужой жизни не жалко, о своей-то жизни не заботятся? Ведь сколько веревочке ни виться, любила говорить тетя Груша, конец ей будет. Все равно сюда-то – в Потьму или в «Черный дельфин» – рано или поздно попасть таким вполне реально. Почему ж они об этом реальном варианте совсем не думают, когда людей убивают?

Открылась дверь, в камеру Олега принесли еду. Он сел к столику, начал медленно есть.

А надзиратель Рычков стоял над ним и молчал, размышляя – сказать или нет. И наконец решил сказать.

– Похоже, в твоем деле подвижки какие-то появились.

Олег поднял голову от миски и долго смотрел на Рычкова. Наконец выговорил:

– В моем деле подвижкам неоткуда взяться. Вернее – не от кого.

– Значит, нашлось – от кого. Девочка будто бы какая-то невиновность твою доказывает… Вроде успешно.

Рычков помолчал.

– Убийц вроде бы нашла.

Он вышел и запер за собой дверь. А Олег долго сидел и молча смотрел прямо перед собой.

Степка родился на Алтае, в Чемальском районе. И дальше Горно-Алтайска, где бабушка его преподавала в университете, никуда еще не ездил. Если же говорить о том, что он за человек, то первым делом надо, наверно, сказать вот что: Степану очень нравилось учиться. С самого первого класса. Для кого уроки учить – мученье, а для него – удовольствие. Даже мать удивлялась – ребята на улицу зовут, а он головой мотает: потом! Ему учиться интересно! Говорит: «Новое же каждый день узнаешь». Мать ушам прямо не верила – надо же!

Обложится учебниками, все сделает, что задано, и еще что-то читает дополнительное. Время от времени просил ее купить в городе какие-нибудь пособия – по разным предметам. Но больше все-го – по истории и по русскому языку. Даже и для одиннадцатого класса. И еще – словари. Толковый, иностранных слов… Мать, конечно, покупала. Раз у человека такой интерес к учебе – деньги жалеть на это нельзя, лучше на чем другом сэкономить.

Степке нравилось, что в его селе сохранилась школа. Зимой утром встаешь, бежишь по легкому снежку (глубокого снега у них в районе почти и не бывает) в полутьме. А часа в три уже дома. Только в течение декабря-месяца в это время через полчаса – почти темно. А вскоре после Нового года – уж в конце-то января точно, потом в феврале, про март и не говорим – солнце все прибавляет и прибавляет, заливает лучами горы и долы. И еще сколько всего наделаешь засветло.

«Декабрь-месяц» – так всегда почему-то про каждый месяц двойным словом говорили прадед и прабаба Степы: в мае-месяце, в июне-месяце…

Школу в селе потому считал Степа своей большой удачей, что в соседнем, например, районе в пяти деревнях школы закрыли. Мало, мол, учеников, поэтому учителей для них держать дорого. И теперь всех школьников рано утром забирает автобус и везет в школу в одно село. А после уроков – развозит снова всех по домам.

Хорошо, да? А если в упор взглянуть – ничего хорошего. Раскумекайте: чтобы всем к полдевятого в школу успеть, тех, которые дальше всех живут, автобус забирает вообще чуть не в семь часов. И они в автобусе досыпают. А на первом уроке все равно носом клюют. А потом – если они в начальной школе – у них три урока. А у одиннадцатиклассников – шесть, а то и вообще семь. И младшие должны три часа по школе болтаться, автобуса ждать. Считается, что они уроки делают, но это только считается. Приедут домой затемно – им уже ни до чего, только поесть и спать лечь. И Степа своего, например, любимого другана Костю уже полгода не видел.

Сам же Степа, как и все ребята в их селе, и со скотиной успевает помочь, и цыплят покормить, и с псом своим повозиться.

В тех селах, где школы закрыли, все родители в один голос заявляют:

– Детей от сельской жизни и от дома отбивают!

У Степы двоюродный брат в Алтайском крае в деревне Красный Яр. Там школу закрыли, возят в село Зеленая Поляна. Так его мать, тетка Степана, говорит:

– Раньше у меня ребенок в двенадцать часов был дома, а теперь – только в четыре, а то и позже. У него рабочий день получается восемь часов.

Ничего себе! Это даже и санитарные врачи должны бы свое слово сказать. Они же в школах не для того только, чтоб уколы ставить. Гришке девять лет – а у него восьмичасовой рабочий день!

Про первоклассников нечего и говорить – ему только что семь лет исполнилось, недавно игрушки отучился в рот совать, а тут – накося, уезжай по утрам на автобусе из дома неведомо куда! Наревутся, небось, в этом автобусе.

А за школу в селе Западный Угол в том же Алтайском крае война шла не на жизнь, а на смерть. (И оказалось потом – буквально: директор школы померла – от сердца.)

Сельский сход проголосовал против ликвидации школы – а по уставу школы сход и решает. Ну вот, а сотрудники районного комитета по образованию приезжают и грозят, и грозят, что все равно будет по-ихнему. Тогда Степка уже не понимает – так есть в России демократия или была, да вся вышла?

А Степин учитель истории в конце учебного года сказал, что число сельских школ в России сократилось за шесть лет последних на четверть. Значит, сельская Россия на четверть запустела. Потому что любой скажет – если школу закрывают, в селе жизнь замирает. Школа – это и клуб, там все праздники устраивают. А без праздников что же и за жизнь.

И вообще Россия – это одни города, что ли? Пусть тогда так и скажут прямо. И пусть уже городские сеют и пашут, и скот рoстят.

…Если бы Степа в другое село в школу ездил, никогда бы не смог сделать то, что задумал полтора года назад. И уже с год каждый вечер этим занимался.

После этого совершенно необходимого предисловия переходим к тому, что же происходило в описываемый нами вечер.

Сначала во дворе Степиного дома раздался дикий лай с истерическими завываниями и всхлипываниями. Так как его Буян весьма редко позволял себе такое, Степка вылетел на крыльцо – на помощь другу.

Громадный пес стоял в двух шагах от рвавшегося с цепи Буяна, добродушно скалясь.

– Это – Тося, – сказала высокая девчонка с волосами, похожими на золотой пух, только длинный. – Она знакомиться любит – просто ужас. Ко всем лезет. А меня Женя зовут. Ты – Степан? Мне с тобой поговорить надо.