И они пошли в дом, а Тося легла на крыльце, умильно глядя на Буяна.

Женя, войдя, озиралась в некотором ошеломлении. Вся маленькая комната Степана была увешана фотографиями. Они были в красивых самодельных рамочках. Преобладал на фото один и тот же молодой человек с серьезным и в то же время улыбчивым лицом. Почти в полстены был его портрет во весь рост – на велосипеде.

– Кто это? – несколько растерянно и даже смущенно спросила Женя у хозяина – высокого и спортивного мальчика, с таким же серьезным, пожалуй, неулыбчивым, но ничуть не мрачным лицом.

Видно было, что это – явно не семейные фотографии. Получалось – этого молодого человека и она должна бы знать. Но вот не знала. Открытое, какое-то светлое, необыкновенно обаятельное лицо просто притягивало к себе.

– Рауль Валленберг, – ответил Степа. – Один из лучших людей на земле. На двери моей не видела вывеску? И над фотографиями – видишь надпись?

Женя заглянула за дверь, прочитала вывеску – деревянную дощечку с красиво выжженными буквами. Потом посмотрела надпись на стене. Нет, никогда не слышала этого имени.

Они быстро поговорили о том, ради чего Женя пришла. Степа с ходу все понял про Братство и сказал, что очень даже рад будет в него вступить. Потому что полно людей, которым надо помогать. А никто особенно не чешется. На начальство же – по крайней мере у них на Алтае – вообще рассчитывать не приходится. Думают только о себе.

– Ну не все, наверно? – неуверенно спросила Женя.

– Лично я про таких, кто день и ночь о людях беспокоится, пока не слышал, – сказал Степка.

Женя договорилась, что сегодня же еще раз к нему придет – чтоб Степа рассказал ей про этого Валленберга.

…Если честно, то полтора года назад Степа – ему тогда было двенадцать лет – тоже, как Женя, про Рауля Валленберга и слыхом не слыхал.

Началось все с того, что он любил слушать разные истории, особенно же когда бабка – вообще-то не просто бабка, а профессор – их рассказывала. А Ленка, сестра, на десять лет его старше, наоборот, терпеть не могла слушать про то, что случилось не вчера, скажем, вечером, а в далекие годы. У нее на все это была, как говорила бабка, одна реакция (Степка почему-то любил это слово):

– А на кой мне это?

Бабушка рассказывала однажды Степке про весну 1956 года – ей тогда было восемнадцать лет. Она – студентка-заочница Московского университета, приезжает на сессии. В тот год как раз задержалась в Москве до начала марта.

– И вот однажды нас, преподавателей и студентов, собирают в самой большой университетской аудитории и объявляют, что сейчас будут читать вслух доклад Хрущева. Как тебе объяснить?.. Он был тогда главный в стране, вроде президента. Доклад закрытый, самим его прочитать негде. Никакого Интернета у нас тогда не было, и слова этого не было. Это доклад читают только на общих собраниях «партийно-комсомольского актива»… Опять не знаю, как тебе объяснить… Ну в общем, могут слушать практически все студенты: пускают в аудиторию по студенческому билету. Только слушать, а обсуждать нельзя! Так и объявили перед началом чтения: «Обсуждению не подлежит!»

И по всей аудитории, рассказывала бабушка, прокатился недовольный шумок – «У-у-у-у!..»

Ничего себе – «шумок»! Степан думал: «У нас в классе орать бы начали, стучать – чего это мы обсуждать не можем?!»

А бабушка объясняла не очень-то понятно: «Да еще только три года после смерти Сталина прошло. Страх-то не отпустил еще. А при нем вообще никакого шума бы не было – сидели бы молча, не дыша…»

Какой страх не отпустил – Степка сначала не понимал. Чего бояться-то студентам? Двойки на экзамене только. И то пересдать можно.

В общем, сидит его бабушка – тогда, конечно, вовсе молодая, девчонка почти что – и слушает этот доклад.

– А там приводится письмо одного коммуниста Сталину – прямо из тюремной камеры. Вовсе не фашистской камеры, а советской. Читают, значит, это письмо: «…Следователи знали, товарищ Сталин, что у меня был перелом позвоночника. И именно по месту перелома они меня били, заставляя оклеветать себя и других людей». То есть он от дикой боли подписывал все, что ему давали подписать, – только бы перестали мучить.

Дальше бабка рассказывала, как студенты, замерев от ужаса и отвращения, слушают. И из доклада становится ясно, что Сталин только смеялся над такими письмами. Тех, кто их писал, расстреляли вместе с теми, кто не писал. И Степкина бабушка вместе со всеми слушает все это и чувствует: сейчас ей прямо там, в аудитории станет плохо. Вообще потеряет сознание. Ее по-настоящему от всего этого мутит.

– …Потом уже пошли рассказы, что когда Хрущев читал свой доклад на своем съезде коммунистов (тогда партия была одна – коммунистическая, других не было), то там в зале было много старых людей – давних членов этой партии. Некоторые из них до революции даже в царских тюрьмах сидели. Но там, конечно, никаких пыток не было. И все они двадцать лет назад почему-то поверили – и дальше продолжали верить, – что их товарищи по партии оказались вдруг врагами советской власти и шпионами. Потому что прямо на суде они вслух признавались в разных невероятных преступлениях – вроде того, что подсыпали толченое стекло в продукты и собирались продать Россию японцам. И те, кто в зале сидели и слушали, не догадывались – ну даже не могли еще себе представить, – что эти показания получены просто-напросто под страшными пытками. Когда человек готов подписать что хочешь – только чтоб его перестали мучить. Это было личное решение Сталина – он приказал всех пытать, пока не «сознaются». А люди этого не знали, верили в его мудрость и в последующие годы продолжали встречать «бурными аплодисментами, переходящими в овации», как тогда писали в газетах, каждое его появление. И все эти старые члены партии тоже аплодировали тому, кто, как становилось ясно из доклада на этом самом партийном съезде, убил, сначала замучив, – за так, ни за что – огромное количество их бывших сотоварищей по революционной борьбе…

– И вот теперь представь себе их состояние, – говорила бабушка, – когда они, уже после смерти Сталина, услышали из уст нового вождя своей партии, что же было на самом деле. Получалось, что все они, сидящие в зале, и есть самые настоящие предатели! Потому что, поверив тогда Сталину, они предали своих друзей, а иногда даже родных, мужа, жену, отца – замученных и зазря расстрелянных. И тогда рассказывали, будто доклад несколько раз прерывался – многие были близки к обмороку и просили дать им что-нибудь сердечное…

И вот я сижу в аудитории, слушаю и думаю: Сталин-то кто же тогда получается? Садист самый настоящий. А я на демонстрации ходила! Мечтала увидеть его на мавзолее – тогда все правительство в праздничные дни стояло на мавзолее, а мимо шла демонстрация – с цветами, с плакатами, лозунгами…

– А лозунги тогда какие были? – интересовался Степка.

– «Да здравствует великий вождь советского народа Иосиф Виссарионович Сталин!», «Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!» – все вот такое…

Сначала Степка все эти рассказы никак вообще не мог понять. Переспрашивал бабушку:

– Как это – били по сломанному позвоночнику?.. Фашисты, что ли? Во время войны?..

Бабушка даже сердилась:

– Я уже три раза тебе повторила – совсем не фашисты, а наши, русские, тогда – советские. Почему же, по-твоему, мне дурно-то стало? И не во время Отечественной эти пытки были, а еще до нее.

Очень трудно все это было Степке понять. А бабушка Елена Ивановна в свою очередь удивлялась на его удивление и непонимание:

– Разве в школе-то вам об этом не говорят?

Степка стеснялся сказать, что, может, и говорили, только он прослушал.

Бабушка поясняла Степе: всего за несколько лет до начала Второй мировой войны (которая для нашей страны стала Отечественной – потому что враг вступил на нашу землю) Сталин арестовал самых известных маршалов и командующих армиями. И объявил всех «врагами народа». И вот из доклада Хрущева она узнаёт, и вместе с ней все студенты, преподаватели – прямо тут же, в этой самой аудитории, что – ничего подобного! Арестовали их, оказывается, совершенно опять-таки зазря. Ничего себе!