А первым-то до такой фальсификации, видимо, додумался Сталин. Вяземский дед Тома как-то рассказывал ему, что Сталин распорядился печатать для больного Горького центральные газеты в одном экземпляре.

– Зачем? – спросил Том ошарашенно.

– А чтоб там не было сообщений об арестах! Арестовывали-то уже тех, кого Горький прекрасно знал, и знал, что никакие они не «враги народа».

…Да, напрасно, напрасно не послушался журналюга Женю Осинкину. А она ведь правильно ему советовала – выпустить срочно новую газету, где рассказать людям советского острова, что на самом деле произошло и происходит в России. И прибавила (как некоторые из наших читателей, надеемся, помнят) с нескрываемым к нему отвращением: «Это будет для вас как явка с повинной». И Часовой, уже знавший об аресте Хозяина, ее поддержал и сказал журналюге: «Чего дожидаться-то, когда придут?»

Но журналюга, вопреки здравому смыслу (ах, как часто люди действуют вопреки здравому смыслу и самой простой логике!), дождался-таки, чтоб за ним пришли. И теперь в камере следственного изолятора имел достаточно времени, чтобы поразмыслить: а стоило ли зарабатывать большие деньги таким гнусным способом? Который приводит к такому безрадостному финалу?

У Часового было в Омске и еще одно дело. Леша с Саней сдержали слово. И военком Пономарев уже договорился с бывшим сослуживцем, а ныне генералом, ведающим медициной в Министерстве обороны Украины, чтобы сестру Часового взяли на два месяца в подведомственный украинским военным санаторий в Евпатории. Санаторий специализировался именно на церебральном параличе, которым и была с рождения поражена двадцатидвухлетняя Лида Вяткина. В больнице ее уже готовили к отправке. Главврач, приятель омского военкома по рыбалке, делал все путем. И Часовому хотелось самому посадить сестренку в вагон.

Через пятнадцать минут после звонка из Москвы Том, разумеется, уже двигался в сторону дома Артема Сретенского. Он уже провернул в голове одно важное обстоятельство – то, что новосибирская прокуратура еще не покинула Омск. Это значило: адвокат Сретенский сможет хотя бы посоветоваться с прокурором Сибирского округа. А то и включить его в новую грозную – и грязную – историю.

Разговор с адвокатом оказался неожиданно трудным.

С головой погруженный в подготовку материалов по пересмотру приговора Олегу Сумарокову, Сретенский был, прямо скажем, несколько ошарашен сообщением о новом готовящемся убийстве. Да к тому же хорошо знакомой ему и очень симпатичной девочки, определившей своими решительными и умными действиями крутой поворот в деле его подзащитного.

В то же время у него возникли какие-то неясные сомнения в реальности планов предполагаемых преступников. Что-то уж больно романтично – американское наследство, погоня за наследницей по всей Сибири… Но если говорить всю правду – это были скорее нюансы. Сретенского охватили глубокие сомнения совсем другого рода. Слишком хорошо он представлял себе сегодняшние нравы российской милиции, особенно в некоторых знакомых ему регионах, чтобы надеяться, что удастся поднять милиционеров на защиту девочки. К тому же и не местной, а заехавшей неизвестно зачем в сибирские просторы москвички. Вряд ли они станут всерьез заниматься ее безопасностью без, так сказать, специального вознаграждения.

Возникали и вполне конкретные вопросы и сомнения. Как, не имея прямых свидетельств о готовящемся преступлении, кроме звонка из далекой Мексики, добиться срочного формирования оперативной группы, которая пустится по следу?..

В том-то и дело, что преследование шло, а следов его – не было.

– Сразу следовало подавать заявление, как только заметили преследование. Когда известно время, место, приметы – тогда по горячим следам что-то можно сделать. А сейчас – ищи ветра в поле, – раздумчиво говорил Сретенский. – Скажут: то ли они объявятся, то ли вовсе не объявятся…

– Ясно, что объявятся, – сказал Том.

– Тебе ясно, а милиции совсем не ясно, – ответил адвокат. – Конкретика необходима, понятно? Имена, описание лиц, доказательства факта преследования – и именно с угрозой жизни… Может, они так просто едут. Факты нужны, понятно?

– Труп, орудие преступления, – угрюмо подсказал Том.

– Необходимо заявление от Жениного отца, – сказал Сретенский, будто не замечая вызывающей интонации Тома. – Он сам-то приезжать собирается? От вас такое заявление не примут, раз у нее родители есть. И потом, там четко должно быть описано все, о чем ему стало известно. Через четвертые руки тут не подходит. Как вы выражаетесь – не канает.

Пристально взглянув на понурившегося Тома, Артем сжалился над ним:

– C прокурором Сибирского округа я, конечно, сегодня же свяжусь. Надо милицию Горно-Алтайска на уши поставить. Но вот имеют ли они в своей коррумпированной республике нужных для такого дела профессионалов… и захотят ли там действовать всерьез или будут ждать…

Тут Сретенский замолчал, но Том и так понял, о чем он подумал, но говорить не стал, – все о той же коррупции, когда милиция не стесняется брать деньги у отпетых преступников и затем закрывает глаза на их действия. А вслух адвокат повторил, что самому ему надо очень плотно заниматься сейчас своим подзащитным – Сумароковым. Иначе, несмотря на все доказательства его невиновности, адвокаты реальных убийц будут дело затягивать, а Олег – за них сидеть.

Вообще еще неизвестно, думал Сретенский, кто и на какие кнопки начнет сейчас энергично нажимать. Он знал: одно дело – брать и судить доказанных киллеров, да еще по поводу убийства безо всякой политической подоплеки. Другое – когда они одновременно оказываются звеном в наркосети, где прибыль, как известно, может составлять все сто, а то и гораздо больше процентов. Вот-вот все те, кто старается посадить арестованных на скамью подсудимых, ощутят невидимое, но очень жесткое сопротивление. Сретенский хорошо представлял себе, как легко человеку, ввязавшемуся в разрушение этой сети, лишиться жизни. И он понимал, что какая-то часть тех следователей, экспертов и других, рьяно занимающихся сейчас раскрытием многолетней преступной деятельности главы совхоза «Победа социализма» и его сообщника – убийцы Анжелики Заводиловой, – может в ближайшее время отпасть.

Да, такова была сейчас жизнь в его стране. Но Артем помнил, что отец его говорил: «Если бы я смог в течение своей жизни смягчить вот на столько (он показывал кончик ногтя) наш самый жестокий в мире уголовный кодекс – я считал бы свою жизнь оправданной». Он говорил это мальчику Артему в конце 70-х, в плохое время. Сейчас, после конца советской власти, мечта отца сбылась. Принята Конституция, о которой отец и мечтать не мог. Кодекс заметно смягчен.

И Артем просто не мог – хотя бы перед памятью отца – не стараться улучшить, сделать более честной и подвластной праву российскую жизнь.

– Я Жене Осинкиной уже звонил, – говорил Сретенский Диме, – чтобы вашего Федю Репина срочно домой отправляли. Можно и поездом, там железнодорожная ветка недалеко от Оглухина проходит. Думаю, отправили уже. Завтра же к нему выезжаю. Здесь, без родителей и педагога, я с ним говорить все равно не могу. А показания его будут очень нужны.

Том Мэрфи ясно понял одно: что бы там ни было, но выслеживать тех, кто охотится за Женей, – во всяком случае, на первом этапе, то есть срочно, начиная вот с этого часа, – придется не милиции, а кому-то другому. Хотя Сретенский настойчиво его от этого предостерегал:

– С людьми, за деньги решившимися на убийство, шутки плохи. Я ваше с Петром Волховецким личное мужество никак не отрицаю и первый ему искренне аплодирую. И тем не менее вам тогда с Хароном повезло – все могло совсем иначе кончиться. Его-то все равно бы взяли, но жертвы были бы. А везучесть – она, дорогой Том, пожизненно не выдается.

Выйдя от адвоката, Том шел и напряженно размышлял. Он прекрасно понимал, что у Артема Сретенского, постоянно имеющего дело с милицией, особых надежд на ее оперативность нет. Это в телесериалах они только и думают над тем, как предотвратить преступление, и двигаются со скоростью спринтеров или классных футболистов. А в жизни такое редко наблюдается.