– Вперед не продвигаться! Оттянуться назад! Идет спецоперация!

А в «Жигулях» в эту самую минуту наголо стриженный человек с серьгой в одном ухе, тщательно целясь из «макарова» в милиционера с рупором в руках, сказал хрипло, не оглядываясь на своего спутника, зажимавшего плечо и руку, по которой ручьем бежала кровь:

– Ну что, Режиссер? После твоих пуль, говоришь, еще никто не вставал?

– Одна, значит, встала, – ответил тот голосом, в котором не было ни тени надежды.

– Ну давай, что ли, с Богом, благословясь, – произнес бритый, адресуясь к самому себе. И имя Божье прозвучало тут очень уж неуместно.

Спустя четверть часа «Жигули» к дальнейшему движению, как, конечно, догадался читатель, были уже непригодны. Колеса оказались пробиты пулями Ножева и Веселаго, а также проколоты большими острыми гвоздями. Их по звонку Сани успел чергинский «афганец» в течение двух минут, с незабытой сноровкой мгновенного отклика на боевую обстановку, наколотить в доску, выбежать со двора своего углового дома и бросить ее под самые колеса мчащихся «Жигулей» – подлечил машину, как и было задумано Саней.

На время операции Василий дорогу перекрывал, а не то досталось бы расторопному «афганцу» от многих проезжавших вслед за убийцами. Сейчас он наскоро перекидывался с Саней и Лешей «афганскими», непонятными непосвященным позывными: «С Кабула?.. С Кандагара?..» и так далее.

«Жигули» перетащили к его забору и оставили под его же надзором – до приезда милиции с эвакуаторами.

Сявого и Режиссера с перебинтованным плечом, обоих в наручниках, посадили в «Волгу» под конвой двух скованных с ними милиционеров. Саня сел за руль, и они покатили в Горно-Алтайск – в милицию.

Василий предложил совершенно ошалевшему от всего увиденного молодому барнаульскому вирусологу Никите Лютому посадить в машину, помимо своего пассажира, его, Василия, а также и Лешу. И всем вместе ехать в Чемальский район, куда Осинкин и следовал, да отклонился от маршрута – как будто специально для того, чтобы увидеть все то, что он только что увидел.

– Мне место преступления надо осмотреть. Я туда следователя уже вызвал. Конечно, я в форме, любую машину могу остановить. Но мне с отцом девочки по дороге поговорить бы надо, – слегка извиняющимся тоном сказал милицейский начальник.

Александр Осинкин, всегда – и в науке, и в жизни – отличавшийся быстрой реакцией, сейчас стоял как вкопанный, еще не сориентировавшись среди всех, кого он впервые увидел. Помимо Леши и Сани, которых он кое-как идентифицировал, сопоставив с краткими телефонными характеристиками генерал-лейтенанта Шуста, Осинкин видел стоящих около второй машины еще троих мужчин. Одного – молодого, смуглого, черноволосого, и двух в бронежилетах: первый – лет пятидесяти, второй – не больше тридцати. А у мотоцикла – юношу и подростка.

Никого из них он не знал – ни Шамиля Шульгина, ни Матвея Ножева, ни Всеволода Веселаго. Ни тем более Славика-байкера. О Скине он слышал кое-что в Москве от дочери, но и его никогда не видел.

И все эти незнакомые люди съехались сюда из далеких мест с одной единственной целью – защитить от убийц его дочь!.. При этом некоторые из них не только его, но и ее никогда в жизни не видели. Он не знал этого, но верно предположил.

Никогда еще эмоции не переполняли Осинкина с такой силой. Разве что в тот день и час, когда открылась крашенная белой краской дверь, и полная акушерка в белом колпаке, натянутом низко на лоб (такие ничего не значащие детали помнятся почему-то всю жизнь), сказала ему с улыбкой:

– Поздравляю вас с дочкой. Здоровенькая девочка. 3 800. 56 сантиметров рост. Топ-моделью будет!

Но тогда его просто захлестнуло счастье и благодарность судьбе, что все кончилось благополучно, и Маша и дочка живы. А сейчас он был безмерно, до комка в горле благодарен всем этим незнакомым людям, стоявшим молча посреди дороги. И не знал, как выразить это свое чувство. Ведь он был взрослый мужчина. Он не мог, как сделала бы это женщина, зарыдать и броситься поочередно каждому из них на шею.

К чувству благодарности добавлялось еще одно, и еще более невыразимое. Очень смутное, оно было одновременно и очень сильным.

Здесь, на краю своей страны, совсем недалеко от южной ее границы, за тридевять земель от родного дома и близких людей его дочка нашла защиту…

Александр Осинкин и не искал слов для этого чувства. Он сам не раз говорил с друзьями о том, что целомудрие русского человека сторонится патетики, особенно связанной с отношением к своей стране и своим соотечественникам. И что потому, наверно, нам так неприятна, даже и отвратительна любая государственная игра на этих наших интимных чувствах – высокопарные рассуждения облеченных властью людей о воспитании патриотизма.

Итак, Саню на «Волге» отправляли с киллерами и милиционерами в Горно-Алтайск, а машина Никиты Лютого с Осинкиным, Василием и Лешей готовилась двинуться в Эликманар.

Шамиль сказал, что поедет туда же. То м Мэрфи позвал его сюда. Он, Шамиль, привез его из Омска. И теперь должен узнать от самого Тома о дальнейших его планах. Да еще и Петра Волховецкого надо с поста забрать. Который, к сведению милиции, охраняет основные вещдоки. И еще не очень-то известно, все ли с ним в порядке, потому что телефон молчит.

Ножев и Веселаго сказали, что поедут с Шамилем, а там видно будет. Они в отпуске, и еще сколько-то часов и даже лишние сутки-двое погоды не делают.

А Василий полностью прояснил ситуацию, добавив, что все равно ему надо будет с них – со всех до одного, включая Никиту Лютого, – снять свидетельские показания. Так лучше это сделать, пока они все здесь, чем вызывать их потом для этого специально из других городов и регионов.

Слава-байкер и Скин и дожидаться не стали, когда кончатся эти тары-бары-растабары. Они и так знали, что непременно поедут полюбоваться на дело своих рук, спасшее жизнь Жене Осинкиной. И вообще, по одной из любимых поговорок Славика, бешеной собаке сто верст не крюк.

За последнее время Слава и Скин удивительно спелись – можно сказать, нашли друг друга. Один прямо-таки на ходу ловил мысль другого. И в этом смысле Нита Плугатырева оказалась не по возрасту прозорливой, давая Мячику в Оглухине голову на отсечение на предмет того, что у Славика на пару со Скином без авантюр не обойдется.

Словом, «Харлей» с двумя седоками уже мчался обратно к Усть-Семе, чтобы повернуть на Чемал.

Александр Осинкин внимал неторопливому рассказу Леши и с трудом отождествлял все, что слышал, со своей тринадцатилетней дочерью и с ее ровесниками-друзьями.

Ему вообще казалось, что в его сознании что-то сильно спуталось после того, как он в лицо увидел тех, кто проехал несколько тысяч километров, чтоб убить его дочь. Они охотились за ней, как за дичью, стреляли, думая, что стреляют в нее, – и были удовлетворены, получив уверенность, что убили…

Эту финальную ситуацию Леша как раз излагал лаконично – только то, что узнал из нескольких фраз по телефону из Эликманара. В его кратком рассказе, конечно, фигурировали пять пулевых отверстий в одеяле на Жениной постели – чего, собственно, деликатничать со взрослым мужиком? Зато все проделанное Женей для освобождения Олега Сумарокова было обрисовано детально. Леша не любил длинных речей, не считал красноречие своей сильной стороной. Но он просто обязан был убедить Александра Осинкина, что его дочь – не своевольная девчонка, а в высшей степени ответственный человек, сумевший объединить таких же честных и смелых подростков, как она, и сделать вместе с ними то, что оказалось не под силу взрослым.

Осинкин слушал, а дорога между тем становилась все живописней, лесистые горы вставали стеной, преграждая путь, – и своевременно отступали. И в окружении немыслимой алтайской красоты – а также, возможно, под действием уникального алтайского воздуха, как пылесос, чистящего мозги, в голове его постепенно что-то прояснялось. Становилось очевидным нечто очень и очень существенное, обычно совершенно забитое трухой повседневных дел и инерцией привычного взгляда на вещи, да и на своих близких…