Сразу, прямо из птичьих рядов и вонючих китайских мясных, попадаешь в ювелирные лавки. Они тянутся по обеим сторонам узенькой улочки, среди угарного смрада базарных харчевен, вперемешку с художественными изделиями из кости и антикварными лавками. На общем ярком фоне предметов из чеканного грубо отделанного золота, серебра, среди пестрой мишуры настоящих и фальшивых камней благородно выделяются мастерски исполненные вещицы из нежно-зеленоватого нефрита, прозрачного розового агата и различнейших оттенков слоновой кости. Франтихи-китаянки толпами осаждают лавки и прилавки, примеривают кольца, серьги, браслеты, булавки и ожерелья, охают и хором восхищаются, показывая унизанными кольцами пальцами на выставки, хохочут и кокетничают с владельцами лавок и бесчисленными приказчиками. Все они напоминают стаю пестрых бабочек, неожиданно залетевших в темную чашу леса. Оживленные взвизги и выкрики женщин дребезжат над улицей, сливаются с деловым солидным говорком приказчиков, с беспрестанным напевом в соседних лавчонках готового платья.

Молодой китаец в сером шелковом халате, с тупым круглым деревенским лицом, перекладывает высокую гору шелковых сатиновых и бумазейных штанов, халатов и рубах, мелькающих на солнце яркими сочетаниями неожиданных красок и цветов. Приказчик, с закрытыми глазами, как поют старые птицы, без передышки напевает нудно восточный мотив, отдаленно напоминающий торжественное чтение Торы в синагоге. Мелодия монотонно поднимается и опускается, и усталое ухо напрасно ждет конца трескучей, как стук мотора, бесконечной фразы. Расхваливая товар, приказчик тут же, привычными движениями, показывает его лицом и наизнанку, пробует руками крепость материала, доброту подкладки, пуговицы, застежки и вышивки, пока не переложит всю кучу, достигающую потолка, с места на место. Затем снова, без передышки, начинает с конца. Вокруг одежных лавок, как перед интересным уличным зрелищем, столпились полуголые оборванные кули, группы крестьян и крестьянок из пригородных деревень, прицениваются одинокие нерешительные покупатели.

Медленно, степенно хозяйским шагом обходят пищевые лотки жирные повара. Они все удивительно похожи друг на друга, выделяясь в массе худых обнаженных тел солидными животами, ленивой сытостью и критической оценкой товаров. Некоторых из них сопровождают кули с полными корзинами мяса, рыбы, овощей и фруктов. Торговцы любезно раскланиваются с поварами, обмениваются с ними вежливыми комплиментами, галантно отпускают им провизию вне очереди. Сгибаясь под тяжестью ноши, кули, как собака на цепи, ходит за своим жирным начальником, почтительно выжидает в стороне во время его любезных разговоров с продавцами, посапывает от усталости.

Среди базара, меж овощных лотков и рыбных рядов, дает концерт уличная певица. Ей аккомпанирует на худзине высокий сухой старик с забавным сморщенным лицом, реденькой козлиной бородкой и веселыми глазками. Тут же на маленькой скамеечке, ежеминутно жестоко почесываясь, тренькает в такт песне деревяшками-кастаньетами лысая старуха. Лицо у певицы рябое, изъеденное оспой, продолговато-округлое, похожее на яйцо, с узенькими косыми щелочками глаз, плоским сплюснутым носом и желтыми, словно приклеенными ушами. Над подрисованными тонкими дужками бровей опущена гладко подстриженная челка, украшенная пестрыми лентами, серебряными булавками и побрякушками. Она выдавливает из себя тоненьким голоском скудную мелодию, напоминающую весеннюю кошачью свадьбу или вой собаки на луну. Временами, когда тоненький фальцет ее поднимается фальшивыми переходами высоко-высоко, раздражая слух, точно жалобный плач щенка, не верится, что эти звуки выдавливает из себя худенькая девушка-подросток с полуоткрытым ртом и бесстрастно опущенными по швам загрубелыми руками. Лишь тощий животик ее под тесно затянутой курточкой заметно поднимается и опускается в такт заунывной мелодии, извивается в конвульсиях. Старик, поскрипывая на худзине, обходит толпу с мисочкой, весело балагурит, передразнивая певицу, отпускает шуточки, вызывающие ржанье толпы. Рядом с ним сзывают зрителей ударами в гонг и барабаны акробаты-фокусники: дают целое представление под открытым небом бродячие артисты.

В общей сутолоке и базарном гуле картины и лица беспрерывно текут и меняются, как на экране в кинематографе. Вот пробежал, крикнув над самым ухом, старьевщик. Важно обходит свой пост китаец-полицейский, худой и высокий, в смешной черной военной форме европейского образца, висящей на нем, как платье на вешалке, молодцевато задрав форменную фуражку с белым широким кантом на затылок. В руке у него длинная дубина и, должно быть, от нечего делать, он забавляется, поминутно опуская ее на спины встречных кули, угощает ею ни в чем не повинных смирных лампацо, проносящихся в толпе с призывным криком. Вот, шмыгая маленькими, горизонтально поставленными изуродованными ножками, пробирается в толпе китаянка, а за нею, как выводок цыплят вокруг курицы, придерживаясь крохотными ручонками за ее атласные штанишки, толпится куча полуголых, подмалеванных грязных ребятишек с почерневшими на солнце открытыми задами… Редко-редко улыбнется в толпе красивое личико молодой китаянки с черными, как угольки, печально задумчивыми глазками и подрисованными аркообразными бровями, в пестрой шелковой курточке и розовых штанишках, свежее и подрумяненное, как сошедшее с рекламной картинки. Так же неожиданно легкой походкой пройдет, дополняя друг дружку, группа молодых наложниц, оставляющих после себя теплый, щекочущий чувственность, сладковатый запах гарема, вызывающий в памяти наивные китайские сказки с легким оттенком Боккачиевых новелл. Толпа между ними расступается, а мужчины умиленно глядят им вслед с чуть скрываемыми улыбками, перемигиваются. Молодой монах в широком, богато вышитом красном атласном халате медленно пробирается в толпе, ударяя палочками в подвешенный на шее пурпурно-лакированный деревянный барабан, похожий на тыкву. Он, видно, не торопится. Его бритая голова под широкой соломенной шляпой безвольно болтается, как на манекене, а остро-пронизывающие глаза маньяка-фанатика устало скользят по предметам и лицам, не останавливаясь. Встречные женщины, замедляя ход, деловито заворачивают углы своих курточек, вытаскивают из внутренних карманов медяки и благоговейно бросают их в копилку-барабан молчаливо кланяющегося монаха. Мимо прошмыгнул черный загорелый маньчжур с огромными тюками ситца на бамбуковых коромыслах, издавая на ходу отрывистый ухающий звук, похожий на крик совы в дремучем лесу. За ним вприпрыжку, словно эхо, монотонно расхваливает свои пельмени маленький щуплый китаец, совсем невидимый под переносной кухней, распространяющей на далекое расстояние смрадный чад бобового масла и вяленого мяса.

После полудня базарная площадь заметно пустеет. Там, где раньше находились лотки, роются в мусоре бродячие собаки, тощие кошки и сотни искалеченных нищих, оборванных, полуголых и страшных, похожих на смрадных животных. Вдалеке за каналом бледнеет высокая слепая стена храма и, словно приподнятые крылья огромной летучей мыши, чернеет под ясным небом серая крыша с загнутыми кверху острыми углами.

Там и сям копошатся среди отбросов небольшие кучки желтых тел, раздается неожиданный стук закрываемых лавок и бесконечной монотонной молитвой поднимается в бесстрастную голубую высь облегчающий стон кули, припадающих лицами к земле под непосильной тяжестью кладей.

В большой семье гробовщика Чжао-Го, маленькая Ин росла незаметно, как травинка в поле. Она была тоненькая и хрупкая, как болотная лилия, с коричневыми масляными живыми глазками и приятными ямочками на гладких розовых щечках. Когда она смеялась, маленькие зубы ее влажно сверкали, как две узенькие ниточки жемчуга на солнце. И походка у нее была неожиданно-веселая и упругая, как у молодого козленка в светлое майское утро.

От родителей она редко слышала ласковое слово. В мастерской вечно грохотали топоры и рубанки, визжала большая широкая пила, и пахло, как в аду, смолой, политурой, застоявшимися красками и сырым деревом. Старшие сестры не любили ее, сваливали на нее все работы по хозяйству и нередко, вцепившись длинными пальцами в черную косу девушки, били ее метлой или отшлепывали грубыми, как затвердевшая кожа, руками по щекам. Единственная подруга ее, хромоногая Иа-Ше, жила далеко за городом у Красной пагоды. Ин росла одиноко, с раннего детства привыкла безропотно переносить обиды, подчинялась старшим, была благонравна, мягкосердечна и лишь в очень тяжелые минуты смачивала слезами свою миниатюрную подушечку на общем кане. Но обычно маленькая Ин воспринимала мир в красном цвете радости. На новогодних празднествах, когда она отправлялась с сестрами в храм Чен-Хуана класть земные поклоны и в едком дыму жертвенных огней возносить свои молитвы богам и предкам, встречные мужчины останавливались на своем пути и долго удивленными взглядами провожали ее розовую атласную курточку, синие панталончики из красивого блестящего шелка с матовыми цветочками и длинную, черную, девичью косу, украшенную наивными голубыми ленточками, роговыми розетками, замысловатыми гребешками и серебряными булавками.