Только всего…

По вечерам центральная часть города тонет в ослепительно-ярком свете электричества. Китайские магазины облеплены лампионами. Красочные электрические вывески слепят глаза. По улицам льется бесконечная толпа, пестрая и спокойная, азиатски-равнодушная и живая, алчущая и рабски покорная. Гортанный говор звенит в ушах. Ярче и мелодичней становятся звуки, страстней напевают уличные торговцы, гулко и отрывисто перекликаются рикши. Вдали смолкают последние звонки трамваев, откуда-то доносится резкий, фальшивый скрип худзины[5] и, с новой силой, окутывая весь квартал оглушительным медным воем, рычит китайский оркестр в верхнем этаже чайного домика.

Всю ночь кипит жизнь в столице Желтого Дьявола. На рассвете голоса становятся вялыми, тягучими. По улицам тянутся из баров вереницы рикш с пьяными, обессилевшими от бессонной ночи матросами-европейцами. Оживленно перекликаются петухи, а отдаленный рев сирен на фабриках сливается со свежим стоном кули, вышедших на работу. В улицы и закоулки вливаются крестьяне из ближних деревень с огромными плетенками зелени на бамбуках, рослые, выносливые, с полуобнаженными бронзовыми телами. Все чаше поскрипывают калитки домов и, вдали, после короткого перерыва, резко позванивает первый утренний трамвай. Китайцы-повара, с корзинами в руках, отправляются на базар, а бледный рассвет озаряется алым заревом восхода.

Вновь наступает знойный, душный день…

Ночь Пу-Хо провел, как всегда, в Старом Шанхае, в узеньком проулочке, вблизи канала. Спал он, по обыкновению, спрятав голову в мягкую спинку рикши, упираясь длинными, худыми ногами в дышло, оглашая всю улочку вкусным храпом. Лишь на рассвете ему приснилась родная деревня, золотистые рисовые поля, дымящиеся под знойными лучами; какая-то странная, невиданно-знакомая кумирня, освещенная пестрыми огоньками, и чудилось ему, что гонится за ним по узкой, отвесной стене над бездной полицейский-индус в ярко-малиновой чалме на голове и с толстой белой палкой в руке…

Предрассветный холодок разбудил его. Он удивленно приподнялся на своем ложе, вытер грязными шероховатыми кулаками глаза и, вздрагивая от пережитого страха, почесываясь и оглядываясь, понемногу пришел в себя. Постепенно улетучилось гнетущее настроение кошмарного сна и, от сознания, что наступает день, такой будничный и милый, несущий, быть может, полный кошель коперов, жгучая, животная радость бытия охватила его.

Чуть-чуть брезжил рассвет, голубой и прохладный. От влажной росистой земли поднимался прозрачный синеватый дымок, закутывая дали туманной пеленой. Вдалеке бодро-призывно пели петухи, сонно-сердито лаяли псы и гортанно гнусавил китаец-повар с большими корзинами на бамбуковых коромыслах, выкликая пирожки и пельмени…

Пу-Хо ощупал за пазухой свой кошель с коперами и направился к подвижной кухне. Долго приценивался к пирожкам, обнюхивал их, прикладывая к текучему носу, пробовал вес на покрытой толстой корой грязи ладони и, наконец, остановился на дюжине вареных пельменей. Ел не спеша, смакуя, отхлебывая жадными глотками клейкое мутное варево из глиняной чашки, ловко захватывая серое, скользкое тесто пожелтевшими от времени тоненькими костяными палочками.

Позавтракав, он впрягся в рикшу и пустился рысью по направлению к Французской концессии. Побаливал правый бок, тошно ныло в груди, но Пу-Хо не придавал этому большого значения. Светало. Вокруг раздавался лязг открываемых ставень, как синие тени бродили кули, рабочие; широко раскрывая рты, зевали, топчась на углах, китайские полицейские…

На бегу Пу-Хо остановил китаец в черном шелковом халате, массивный и угрюмый, — характерный тип компрадора Международного квартала. Неуклюжим, привычным движением он уселся в рикшу и, толкнув Пу-Хо ногой, указал ему направление. Пу-Хо плюнул на ладонь и, рванувшись с места, побежал к Набережной, сверкая черными пятками…

Уже поднималось утро, ясное, солнечное, бодрое. Алые лучи ложились на каменные дворцы, на террасы, на зелень и деревья, живым пламенем пылали на ярко очищенной меди на дверях и на радужных стеклах окон. С оглушительным звоном катились первые утренние трамваи, грохотали по обеим сторонам широкой Набережной грузовики и автомобили, сонно охали кули, перетаскивая на бамбуковых палках грузы.

Получив с седока, Пу-Хо вытер рукавом синей куртки пот с лица и поплелся шагом. Он чувствовал ломоту во всем теле, в груди у него все так же ныло и остро подергивало… Утреннее движение было в разгаре. Он то и дело попадал под колеса автомобилей и трамваев, задевал оглоблями зазевавшихся прохожих, получал тумаки свирепых полицейских. На углу двух бойких улочек он остановился, присел на корточках и закурил свою длинную тонкую трубку. К нему подсел приятель, такой же молодой, худой и изможденный, в подвернутых до бедер синих штанах и широко распахнутой на голой груди серой куртке. Вокруг них рыскали по всем направлениям рикши, прохожие, громко распевали свой товар уличные продавцы, гнусаво клянчили, забегая впереди прохожих, калеки-нищие. С оглушительным боем в гонг и барабаны и несколькими оркестрами европейской музыки проходила свадебная процессия. Сотни кули таскали в раззолоченных паланкинах, украшенных яркими, пестрыми лентами и цветами, приданое и подарки невесты, начиная с дорогой мебели и хрустальных сервизов, кончая ночной посудой… Китайцы, выскочив из домов, толпились по обеим сторонам тротуаров, любопытно озираясь, оценивая подарки. Лишь лампацо, изредка лениво обмениваясь словом, тупо глядели на пеструю толпу, попыхивая трубками.

Из калитки ближайшего дома выбежала девочка лет десяти со связкою книг под мышкою. На одни миг она сожмурила на солнце глаза, голубые и ясные, и направилась к каретке Пу-Хо. Уверенно уселась и, дрыгая пухлыми ножками, заторопила рикшу, указывая ему путь в школу. Пу-Хо побежал быстро-быстро, мягко шлепая голыми пятками по гладкому асфальту, перегоняя по пути встречные рикши, трамваи и автомобили. Девочка вытаптывала ножкой какой-то мотив на подножке каретки и Пу-Хо, словно чуя в нем ее нетерпение, ее опасение быть наказанной за опоздание, бежал все быстрее и быстрей. К школе он прибыл ровно к звонку. Девочка наспех сунула ему в руку коперы и в один миг смешалась с торопящимися подругами на крыльце. Пу-Хо, тяжело переводя дух, несколько минут смотрел через железную решетку на опустевший дворик с чахлыми деревцами по углам, слышал утреннюю молитву, исполненную хором трогательных детских голосов, относимую ветром из раскрытых окон классов, и неожиданно почувствовал теплую, влажную волну в груди. Он схватился обеими руками за грудь, закашлялся, выплюнул почерневший сгусток крови и медленно покатил свою каретку прочь от школы…

Квартал был смешанный, полуевропейский, полуяпонский. Через раскрытые настежь двери виднелись белые циновки, игрушечные полочки, детские конторки. По узеньким тротуарам мелодично постукивала деревянная обувь, низко отвешивали знакомым поклоны у дверей японцы, гортанно смеялись японки, переговариваясь с дальних концов улочки. Прошла пышная похоронная процессия с жертвенными копчеными и жареными свиньями, гусями и курами в пестрых, позолоченных паланкинах, с несколькими оркестрами китайской и европейской музыки, игравшими различные марши и танцы вплоть до «ту-стэпа»…

Пу-Хо посчастливилось. Он отвез щедрую молодую японку-гейшу в баню и привел богатого европейца-иностранца с красивой, светлой бородой, плохо говорящего по-английски, в японский «веселый дом»… Та и другой щедро заплатили ему звонкими серебряными монетами. На радостях Пу-Хо отпраздновал удачу в уличном китайском трактире. Когда он вышел оттуда, солнце уж стояло высоко, а трамваи были переполнены рабочим людом, спешившим на обед.

В этот день удача словно преследовала Пу-Хо. К четырем часам дня кошель его был набит коперами — доллара на полтора. Но деньги как будто перестали радовать его. В груди, рядом с коперами, за пазухой, он чувствовал возрастающую боль, острую и горячую, и все чаще и чаще плевки его окрашивались черной, запекшейся кровью… Дышать ему становилось все труднее, а жаркий, накаленный воздух душил его и едко щипала горло солоноватая жидкость… Пу-Хо раздел куртку, завернул в нее кошель с медными коперами и бережно спрятал ее в нижний ящик каретки. Затем, предоставив влажную, вспотевшую грудь и спину жгучим солнечным лучам, он, в подвернутых, коротеньких штанишках, полуголый, потащил свою рикшу, крепко стискивая пальцами оглобли, чтобы не свалиться на мостовую…