Полночь уже миновала, когда, быстро простившись со своими новыми знакомыми, Казанова, никем не сопровождаемый, вышел на широкую пустынную площадь; над нею тяжело нависло облачное беззвездное небо с беспокойно полыхающими зарницами. С уверенностью лунатика, даже не сознавая, что он совершает сейчас этот путь после перерыва в четверть века, Казанова глухими переулками, между темными стенами домов, через узкие мостики над черными каналами, которые тянулись к вечным водам, нашел дорогу в свою жалкую гостиницу, и ее ворота неохотно и негостеприимно открылись только после долгого стука. Через несколько минут, разбитый усталостью, сковывавшей его тело и не отпускавшей его, с привкусом горечи на губах, словно идущей из самой глубины души, он, полураздетый, бросился на жесткую кровать, чтобы после двадцати пяти лет изгнания уснуть столь долгожданным первым сном на родине, который под утро, тяжелый и без сновидений, сжалился наконец над старым авантюристом.

Казанова действительно посетил Вольтера в Ферне[57], но все остальные происшествия, описанные в настоящей новелле, и, в частности то, что Казанова будто бы писал памфлет, направленный против Вольтера, не имеют ничего общего с исторической правдой. Далее, исторически верно, что в возрасте от пятидесяти и до шестидесяти лет Казанова был вынужден заниматься сыском в своем родном городе Венеции; о некоторых других событиях в жизни знаменитого искателя приключений, вскользь упоминаемых в новелле, можно найти более подробные и более верные сведения в его «Мемуарах». В остальном рассказ «Возвращение Казановы» представляет собой свободный вымысел.

— Господин лейтенант!.. Господин лейтенант!.. Господин лейтенант!

Лишь при третьем окрике молодой офицер зашевелился, потянулся и повернул голову к двери. Спросонья, не поднимаясь с подушек, он пробормотал:

— В чем дело?.. — Затем, очнувшись от сна, увидел в полумраке денщика, стоящего в дверях, и закричал: — Черт побери! Да что там случилось в такую рань?

— Господин лейтенант, во дворе дожидается один человек, он хочет говорить с господином лейтенантом.

— Какой там еще человек? В такой-то час? Я же велел не будить меня по воскресеньям!

Денщик подошел к кровати и протянул Вильгельму визитную карточку.

— Ты что, дурья голова, думаешь, я филин, что могу читать в темноте? Открой окно!

Но не успел лейтенант договорить, как Йозеф уже распахнул окно и поднял грязновато-белые шторы. Офицер, приподнявшись на подушках, прочитал имя, стоявшее на карточке, затем опустил ее на одеяло, рассмотрел еще раз, пригладил свои белокурые, коротко остриженные и растрепанные после сна волосы и стал быстро соображать: «Не принять? Невозможно! К тому же для этого нет никаких оснований. И разве принять человека значит встречаться с ним? Да и в отставку-то он вынужден был подать только из-за долгов. Другим просто больше повезло. Но что ему от меня нужно?» Он снова обратился к денщику:

— Как он выглядит, этот господин обер… господин фон Богнер?

Денщик, грустно улыбнувшись, ответил:

— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, мундир был больше к лицу господину обер-лейтенанту.

Вильгельм помолчал секунду, затем сел на постели.

— Ну что ж, проси. И пусть господин… обер-лейтенант великодушно извинит, если я буду не совсем одет. И еще… Кто бы меня ни спрашивал, обер-лейтенант Гехстер или лейтенант Венглер, господин капитан или кто-нибудь другой — меня дома нет, понятно?

Когда Йозеф закрыл за собой дверь, Вильгельм быстро натянул китель, причесался, подошел к окну и выглянул вниз на еще безлюдный казарменный двор. Он увидел, как его бывший товарищ в черном, надвинутом на глаза котелке, в распахнутом желтом пальто, в коричневых, немного пыльных штиблетах понуро расхаживал там, внизу, взад и вперед, и сердце у него сжалось. Он открыл окно и хотел было помахать ему и громко поздороваться, но в это мгновенье к гостю подошел денщик, и Вильгельм заметил, каким боязливым волнением напряглось лицо его старого товарища в ожидании ответа. Но так как ответ был благоприятен, лицо Богнера прояснилось, и он вместе с денщиком скрылся в воротах под окном, которое Вильгельм тотчас же закрыл, словно предстоящий разговор требовал особых предосторожностей. И для него сразу исчез аромат весны и леса, который в этот утренний воскресный час проник даже на казарменный двор, где всю неделю его не было и в помине.

«Что бы ни случилось… — подумал Вильгельм. — А что, собственно, может случиться?.. Сегодня я непременно поеду в Баден[58] и пообедаю там в «Вене», если, конечно, меня, как в прошлый раз, не оставят обедать Кесснеры».

— Войдите! — Вильгельм с наигранной живостью протянул руку вошедшему. — Здравствуй, Богнер. Искренне рад тебя видеть. Почему ты не раздеваешься? Взгляни, здесь все, как и раньше. Больше комната не стала. Но «в каждой маленькой лачуге для влюбленных место есть».

Отто вежливо улыбнулся и, словно заметив смущение Вильгельма, решил помочь ему.

— Надеюсь, бывают случаи, когда эти слова больше подходят к твоей лачуге, чем в данную минуту, — сказал он.

Вильгельм рассмеялся громче, чем требовалось.

— К сожалению, не часто. Я живу как затворник. Смею тебя уверить, что за последние месяц-полтора по меньшей мере ни одна женщина не переступала этот порог. Платон — развратник в сравнении со мной. Но садись. — Он переложил одежду с кресла на кровать. — Могу тебе предложить чашечку кофе?

— Спасибо, Касда, не беспокойся. Я уже завтракал… Вот папиросу, если позволишь…

Отто полез в карман за портсигаром, но Вильгельм жестом остановил его и указал на курительный столик, где стоял открытый ящичек с папиросами. Вильгельм подал огня, Отто молча сделал несколько затяжек, и взгляд его упал на хорошо знакомую картину, висевшую на стене над черным кожаным диваном. На ней были изображены офицерские скачки стародавних времен.

— Ну, рассказывай, как поживаешь, — сказал Вильгельм. — Почему ты не даешь о себе знать? Ведь когда мы расстались… два-три года назад… ты обещал мне, что время от времени…

— Может быть, оно и лучше, — перебил его Отто, — что я не давал о себе знать, и уж наверняка было бы лучше, если бы я не пришел и сегодня. — И неожиданно для Вильгельма он пересел в угол дивана, на другом конце которого валялось несколько зачитанных до дыр книг. — Ты же понимаешь, Вилли, — он говорил быстро и в то же время отчетливо, — что мой сегодняшний визит в такой необычный час… я знаю, ты любишь поспать по воскресеньям… этот визит имеет определенную цель, иначе я бы, конечно, не позволил себе… Одним словом, я пришел к тебе, как к старому другу, — к сожалению, я не могу больше сказать — коллеге. Не бледней, Вилли, тебе ничто не грозит: речь идет всего лишь о нескольких гульденах, которые я должен раздобыть до завтрашнего утра; в противном случае мне остается лишь… — Он по-военному повысил голос: — Впрочем, разумнее всего было сделать это еще два года назад.

— Какие глупости! — возразил Вильгельм наигранно дружеским тоном.

Денщик принес завтрак и скрылся. Вилли разлил кофе. Он ощущал во рту горьковатый вкус, и ему было неприятно, что он не успел совершить утреннего туалета. Но не беда — по дороге на вокзал он завернет в душ. Все равно раньше полудня ему нечего делать в Бадене. Он ни с кем ни о чем не уславливался; и если он опоздает или даже совсем не приедет, этого никто и не заметит — ни господа в кафе Шопф, ни фрейлейн Кесснер; разве что ее мать, которая, впрочем, тоже весьма недурна.

— Чего же ты не пьешь? — спросил он у Отто, который даже не пригубил кофе. Тот быстро отхлебнул из чашки и тотчас же заговорил:

— Буду краток. Ты, верно, знаешь, что я вот уже три месяца служу кассиром в одной электротехнической фирме. Впрочем, откуда тебе это знать? Ты ведь даже не знаешь, что я женат и у меня есть сын. Ему уже почти четыре года. Он родился еще тогда, когда я был с вами. Но об этом никто не знал. Так вот, ты догадываешься, что все это время дела мои шли не слишком блестяще. Особенно этой зимой… Мальчик болел… Впрочем, не стоит вдаваться в подробности. Словом, иногда я был вынужден залезать в кассу. Я всегда вовремя возвращал деньги, но сейчас взял, к сожалению, немного больше, чем обычно, и… — он выждал, пока Вильгельм размешает ложечкой сахар, — и, на мое несчастье, в понедельник, то есть завтра, как я случайно узнал, приезжает с завода ревизия. Мы, понимаешь ли, филиал, и через мою кассу проходят лишь очень небольшие суммы. Должен я, в сущности, пустяки — девятьсот шестьдесят гульденов. Для ровного счета скажем — тысячу. И деньги должны быть в кассе завтра, до половины девятого утра, иначе… Словом… ты оказал бы мне истинно дружескую услугу, Вилли, если бы…