Сколько же времени я еще тут просижу? Наверно, уже за полночь… кажется, я недавно слыхал бой часов… Что это — стук экипажа? В такое позднее время? На резиновых шинах — все понятно… Им лучше, чем мне… возможно, это Баллерт с Бертой… Почему именно Баллерт? Поезжай, поезжай! Хорошенькая штучка была у его высочества в Пшемысле… он всегда ездил с ней в город, к Розенбергше… Очень приветлив был его высочество — по-настоящему хороший товарищ, со всеми на «ты»… Хорошее было времечко… хотя… местность унылая, летом нестерпимая жара… Помнится, в один день троих хватил тепловой удар… Среди них был капрал моего взвода — такой смышленый парень… После обеда мы нагишом ложились отдыхать. Раз ко мне неожиданно зашел Визнер; мне, наверно, снился тревожный сон, я вскочил и выхватил из ножен саблю, она лежала рядом со мной… Хорошенький, наверно, у меня был вид… Визнер покатывался со смеху — сейчас он уже ротмистр. Жаль, что я не пошел в кавалерию… Но этого не хотел мой старик — было бы слишком дорогое удовольствие, — ну, теперь-то уж все едино… А почему? Да, да, знаю: я должен умереть, вот почему все едино — я должен умереть… Как же все-таки быть? Послушай, Густль, ты ведь нарочно пошел в Пратер темной ночью, когда никто тебе не помешает, — сейчас ты можешь спокойно обо всем подумать… Все это чистейший вздор — и поездка в Америку, и отставка, и слишком ты глуп, чтобы взяться за что-нибудь другое, и если даже ты доживешь до ста лет — воспоминание о том, что тебе кто-то грозил разломать саблю и назвал тебя глупым мальчишкой, а ты стоял и ничего не мог поделать, — нет, раздумывать тут нечего — что случилось, то случилось, и насчет мамы и Клары это тоже чепуха: свыкнутся с этим, человек со всем свыкается… Как мама убивалась, когда умер ее брат, — а спустя месяц она уже почти что перестала о нем вспоминать… она ездила на кладбище… сперва каждую неделю, потом каждый месяц — теперь только раз в год, в день его смерти. Завтра день моей смерти — пятое апреля. Перевезут ли они меня в Грац? Ха-ха-ха! Вот будет пожива червям в Граце! Но это уже не моя забота, пусть другие ломают себе голову по этому поводу… А я-то о чем еще должен позаботиться?.. Ах да, сто шестьдесят гульденов следует Баллерту, это все — никаких других распоряжений мне не надо оставлять. Письма, что ли, писать? Зачем? Кому… Прощаться? Э, черта с два! Это и без того ясно, когда человек пускает себе пулю в лоб! Тут уж все поймут, что ты распростился навсегда… Если б люди знали, как вся эта история мне безразлична, они бы меня нисколько не жалели — да и чего жалеть… А что я, в сущности, имел от жизни? Одно мне хотелось бы еще испытать: войну — но этого долгонько пришлось бы дожидаться… А все остальное мне хорошо знакомо… Зовется ли шлюха Стеффи или Кунигунда — безразлично. Все лучшие оперетты я тоже знаю, на «Лоэнгрина» ходил двенадцать раз, а нынче вечером был даже на оратории — и какой-то булочник назвал меня глупым мальчишкой. Клянусь богом, с меня довольно! И мне уже ничто не любопытно… Стало быть, пойдем домой, медленно, совсем медленно… Торопиться мне ведь действительно незачем — отдохну еще минутку-другую здесь в Пратере, на скамейке, словно бездомный. В постель я, разумеется, не лягу — времени выспаться у меня ведь хватит. Ах, что за воздух! Его-то я лишусь…
Что случилось? Эй, Иоганн, принесите-ка мне стакан холодной воды… Что такое?.. Где я?.. Неужели все это мне приснилось?.. Голова трещит… Ах, тысяча чертей…
… Никак глаза не раскрыть! Почему я одет? Где ж это я сижу? Боже милостивый, да ведь я спал! Сколько же времени я спал? Надо взглянуть на часы… Ничего не видно… Где у меня спички?.. Наконец-то одна загорелась!.. Три часа — а в четыре я должен драться на дуэли, нет, не драться, — застрелиться! Дуэли не будет; я должен застрелиться, потому что какой-то булочник назвал меня глупым мальчишкой… А было ли это на самом деле? С головой у меня что-то неладное творится… шея словно привинчена, не могу шевельнуться — правая нога затекла. Встать! Встать!.. Ага, вот так лучше! Уже почти рассвело… А воздух… совсем как тогда, рано утром, когда меня на маневрах послали в разведку и я всю ночь провел в лесу… Это было иное пробуждение… тогда передо мною был иной день… Мне кажется, я все еще не вполне этому верю. Вот она, улица, туманная, безлюдная, сейчас я, наверно, единственная живая душа во всем Пратере. Я уже однажды побывал здесь в четыре часа утра, с Паузингером… мы ехали верхом — я на лошади капитана Мировича, а Паузингер на своей кляче… это было в мае прошлого года… тогда уже все цвело, все зеленело. Сейчас все голо вокруг, но весна скоро настанет — еще два-три дня, и она тут как тут; появятся ландыши, фиалки… жаль, что мне уж все это не доставит никакой радости — каждый нищий сможет этим наслаждаться, а я должен умереть! Какое несчастье! А все остальные будут сидеть в саду при ресторане, за вином, словно ничего не произошло, как в тот вечер, на другой день после того, как похоронили Липпая. А Липпая ведь так любили… в полку к нему относились гораздо лучше, чем ко мне… так почему им не ужинать в саду после того, как я окочурюсь? Совсем тепло, куда теплее, чем вчера, и такой аромат — наверно, поблизости что-нибудь уже цветет… Принесет ли Стеффи цветы? И не подумает! Не таковская она, чтобы поехать в эдакую даль. Вот если бы речь шла об Адели… Да, Адель! Мне кажется, я уж года два не вспоминал о ней. Никогда не видел, чтобы женщина так рыдала… В сущности, связь с ней — самое лучшее, что было в моей жизни… Такая скромная, такая нетребовательная, я готов поклясться, что она меня любила. Она была совсем, совсем другая, чем Стеффи… И почему только я ее бросил — какая глупость! Она мне приелась — вот в чем причина… Все вечера проводить с одной и той же девушкой… И еще я боялся, что свяжусь всерьез — такая плакса.
Эх, Густль, надо было повременить — ведь она одна тебя любила по-настоящему!.. Как-то она живет теперь? А как ей жить? Наверно, завела себе другого… Правда, со Стеффи куда удобнее — сохраняешь независимость, все неприятности достаются другому, а мне — одно удовольствие… Да, в этих условиях, конечно, нельзя требовать, чтобы она явилась на кладбище… А кто вообще явился бы, не будь он обязан! Разве что Копецкий — больше никто! Все-таки печально быть таким одиноким…
Что за вздор! А папа, мама, Клара!.. Ну да, разумеется, я сын, брат… но что у нас общего, кроме этого? Они меня любят, несомненно, — а что они знают обо мне? Что я несу службу, играю в карты и путаюсь с девками — а в остальном? Что я иногда страшусь самого себя, этого я им не писал, — впрочем, кажется, мне самому раньше это было не вполне ясно… Да что ты сейчас пускаешься в такие рассуждения, Густль? Только еще не хватало, чтоб ты разревелся… Фу, черт! Печатай шаг как положено! Идешь ли на свидание, или на дежурство, или в бой… кто же это сказал?.. Ах да, майор Ледерер, в столовой, когда рассказывали о Винглере, что он перед первой своей дуэлью был бледен как смерть и его стошнило… Да, точно: идешь ли на свидание или на верную смерть — у настоящего офицера об этом ни по лицу, ни по походке никто не догадается! Ступай, Густль, так велел майор Ледерер! Ха-ха! Все светлее становится вокруг… уже можно было бы читать… Что это за гудки? А, там, напротив, Северный вокзал… Колонна Тегетгофа… Такой высокой она мне никогда еще не казалась… Вон там стоят экипажи… А на улице — одни только мусорщики… последние мусорщики, которых я увижу… Ха-ха… меня смех разбирает всякий раз, как подумаю об этом… никак мне этого не понять… Любопытно, у всех ли такое чувство, когда они в этом уже вполне уверены? На вокзальных часах половина четвертого… Сейчас вопрос только в том, застрелюсь ли я в семь часов по железнодорожному времени или же по венскому…
В семь — а почему именно в семь?.. Будто нельзя в другое время… Ну и голоден я, боже правый, до чего голоден… впрочем, не удивительно — с какого же времени я не ел?.. Со вчерашнего вечера! С шести часов вечера, в кафе… верно! Когда Копецкий дал мне билет, я выпил кофе с молоком и съел две подковки… Что скажет булочник, когда узнает… проклятый хам!.. Ах, уж ему-то причина известна — быстро все сообразит, поймет, что значит быть офицером. Такой тип может стерпеть, чтобы его поколотили на улице, и для него это останется без последствий, а наш брат, пусть даже его оскорбили без свидетелей, обречен на смерть… Если б такой мерзавец хотя бы имел право драться на дуэли — а, нет, тогда он был бы осторожнее, не пошел бы на такой риск… И этот мерзавец будет жить да поживать, — а я, я должен окочуриться! Это он меня убил!.. Ну да, Густль, — сообразил наконец! Он меня убивает! Но так дешево он не отделается! Нет, нет, нет! Я напишу Копецкому письмо, где все расскажу по порядку, изложу всю эту историю… или, еще лучше, — напишу полковнику, пошлю рапорт по начальству… совсем как служебное донесение… Погоди же — ты рассчитываешь, что такие вещи могут оставаться тайной? Ошибаешься, все будет записано, сохранится на веки вечные — хотел бы я видеть, осмелишься ли ты после этого еще шляться в кафе! Ха-ха! Хотел бы я видеть — неплохо!.. Многое я еще хотел бы видеть, только, к сожалению, мне это никак не удастся — всему конец!
