— Ты не хочешь что-нибудь для меня сыграть? — говорит Эмиль. — Подумай, как давно я не слыхал тебя.

Она садится и берет аккорд.

— Я, право, все забыла.

— Попробуй все-таки.

Она очень тихо наигрывает «Листок из альбома» Шумана и вспоминает, как несколько дней тому назад у себя дома фантазировала вечером на рояле, и Клингеман прогуливался под ее окном; ей вспомнились также слухи о непристойной картине в его комнате, и она невольно взглядывает снова на обнаженную женщину над пианино, которая смотрит теперь вдаль, в пустое пространство.

Эмиль придвинул свой стул поближе к ней. Он привлекает ее к себе и целует, а пальцы ее продолжают играть и, наконец, неподвижно ложатся на клавиши. Берта слышит, как дождь стучит в окно, и ее охватывает такое чувство, словно она у себя дома.

Теперь ей кажется, будто Эмиль поднимает ее; не выпуская ее из объятий, он встает и медленно ведет ее куда-то. Она чувствует, как правой рукой задевает портьеру… Глаза ее закрыты… На волосах своих она ощущает свежее дыхание Эмиля…

Когда они вышли на улицу, дождь перестал, но воздух был удивительно теплый и влажный. Почти все фонари уже были погашены, только один горел на углу. Небо еще было покрыто тучами, и потому дорога тонула в густой темноте. Эмиль взял Берту под руку, они шли молча. Где-то на колокольне пробило час. Берта удивилась. Она думала, что близится утро, но ей нравилось теплой майской ночью гулять молча, прижавшись к его руке, — она его так любила. Они вышли на площадь и очутились перед Карлскирхе.

Эмиль окликнул извозчика; тот заснул, сидя на подножке своего фиакра.

— Как хорошо теперь, — сказал Эмиль, — мы можем еще немного прокатиться, а потом я отвезу тебя в гостиницу, да?

Фиакр тронулся. Эмиль снял шляпу, она положила ее к себе на колени, ей и это было приятно. Она наблюдала за Эмилем сбоку, глаза его, казалось ей, смотрели вдаль.

— О чем ты думаешь?

— Правду сказать, я стараюсь вспомнить одну мелодию из оперы, которую этот композитор сыграл мне сегодня днем. Но вместо нее выходит совсем другая.

— Так ты думаешь теперь о мелодиях, — улыбаясь, но все же с легким упреком сказала Берта.

Снова молчание. Фиакр медленно катит по безлюдному Рингу, мимо Оперы, музея, Народного сада.

— Эмиль!

— Что, дорогая?

— Когда же наконец я снова услышу, как ты играешь?

— На днях я играю в концерте. — Он сказал это как бы шутя.

— Нет, Эмиль, — ты сыграешь для меня одной… Ты это сделаешь как-нибудь… Да?.. Прошу тебя.

— Да, Да.

— А для меня это так важно. Я хотела бы, чтобы ты знал, что никто другой не слушает тебя.

— Ну, хорошо. А теперь оставим это. — Он произнес эти слова так решительно, будто что-то защищал от нее. Она не понимала, каким образом ее просьба может быть ему неприятна, и продолжала:

— Значит, мы условились: завтра в пять часов у тебя.

— Да, интересно, понравится ли тебе у меня.

— О, разумеется. У тебя, конечно, лучше, чем там, где мы были. И мы проведем весь вечер вместе? Знаешь, я только думаю о моей кузине, не следует ли мне…

— Но, дорогая моя, не будем составлять никакой программы.

При этом он обнял ее за шею, как будто хотел этим выказать нежность, которой недоставало его тону.

— Эмиль!

— Ну?

— Завтра мы сыграем Крейцерову сонату, хотя бы Andante.

— Но, милая детка, оставим наконец музыку. Я верю и так, что ты ею чрезвычайно интересуешься.

Он сказал это опять таким двусмысленным тоном, что она не могла понять, смеется он или говорит серьезно, но она не решилась спросить его. К тому же в эту минуту ей страстно, до боли хотелось услышать, как он играет на скрипке.

— А, вот мы уже подъезжаем! — воскликнул Эмиль. И будто он совсем забыл, что хотел еще прокатиться с нею, крикнул кучеру адрес гостиницы.

— Эмиль…

— Что, дорогая?

— Ты еще любишь меня?

Вместо ответа он прижал ее к себе и поцеловал в губы.

— Скажи мне, Эмиль…

— Что?

— Но тебя раздражает, когда тебе задают много вопросов…

— Спрашивай, дитя мое.

— Что ты будешь… как ты обычно проводишь утро?

— О, очень по-разному. Завтра, например, я играю соло на скрипке в мессе Гайдна в Лерхенфельдеркирхе[33].

— Правда? Значит, я смогу тебя услышать уже завтра утром?

— Если это доставит тебе удовольствие. Но, право, не стоит беспокоиться… То есть, месса, конечно, очень хороша.

— Что это ты вздумал играть в Лерхенфельдеркирхе?

— Это… любезность с моей стороны.

— По отношению к кому?

— По отношению… к Гайдну, разумеется.

Берта вздрогнула, как от мучительной боли. В эту минуту она почувствовала, что это его выступление в Лерхенфельдеркирхе, должно быть, связано с особыми обстоятельствами. Может быть, участвует какая-нибудь певица, которая… Да что она знает в конце концов?.. Но, само собою понятно, она пойдет туда… Она не может отдать его другой!.. Он принадлежит ей, ей одной… он сам сказал это… и она сумеет его удержать… У нее столько безграничной нежности… Она всю ее сберегла для него одного… Она окутает его этой нежностью… Он не будет больше стремиться к другой женщине… Она переедет в Вену, каждый день будет с ним вместе, будет с ним всегда.

— Эмиль…

— Что, любимая моя? — Он оборачивается к ней и как-то встревоженно смотрит на нее.

— Ты любишь меня? О, боже, мы уже приехали.

— Вот как? — удивленно спрашивает Эмиль.

— Да, видишь, вот там я живу. Прошу тебя, Эмиль, скажи мне еще раз…

— Да, завтра, в пять часов, дорогая. Я буду очень рад…

— Нет, нет… я спрашиваю… ты…

Коляска останавливается. Эмиль ждет, стоя рядом с Бертой, пока швейцар открывает дверь, затем очень церемонно целует ей руку, говорит: «До свидания, сударыня», и уезжает.

В эту ночь она спала крепким, глубоким сном.

Когда она проснулась, комната была залита светом. В памяти ее возник вчерашний вечер, и она очень обрадовалась, что все казавшееся ей таким тяжелым, чуть ли не мрачным, стало теперь светлым и радостным прошлым. И она с гордостью вспоминала свои поцелуи, в которых не было и следа робости, обычной при первом тайном свидании. Она не испытывала ни малейшего раскаяния, хотя понимала, что после переживаний такого рода обычно наступает раскаяние. Ей приходили в голову слова: грех, любовная связь, но лишь на секунду, ибо, казалось, лишены были всякого смысла, Берта не сомневалась, что отвечала на ласки Эмиля, как женщина, опытная в любви, и была очень счастлива, что все изведанное другими женщинами в хмельных ночах узнала лишь благодаря глубокому чувству. Ей казалось, будто вчера она открыла в себе дар, о котором до сих пор не подозревала, и она ощутила легкое сожаление, что не воспользовалась им раньше. Ей пришел на ум один вопрос Эмиля о ее прошлом, который не обидел ее, хотя должен был бы обидеть, и теперь при мысли об этом на губах у нее заиграла та же улыбка, с которой она клялась Эмилю, что говорит правду, а он не хотел верить ей. Затем она подумала о предстоящем свидании с ним, представила себе, как он примет ее и поведет по комнатам. Берта решила вести себя так, будто между ними еще ничего не произошло. Даже в глазах ее он не должен прочесть воспоминания о вчерашнем вечере; пусть добивается ее снова, пусть покорит ее не только словами, нет, но и своей музыкой… Да… но ведь она намеревалась слушать его уже сегодня утром!.. Конечно — в церкви… И она вспомнила, как вчера вечером ее внезапно охватила ревность… Но почему же?.. Теперь ей показалось просто смешным ревновать к певице, которая, вероятно, участвует в мессе, или к какой-нибудь другой незнакомой женщине. Но она, во всяком случае, пойдет туда. Ах, как чудесно будет стоять в сумраке церкви, невидимо для него, не видя его, и только слушать, как доносится с хоров его игра. И она полна радостного ожидания новых ласк, которые он, еще сам того не зная, будет расточать ей.

Она медленно встает, одевается. У нее мелькает мысль о доме, но эта мысль вялая, безжизненная. Берте даже трудно додумать ее до конца. Она и теперь не испытывает никакого раскаяния, она скорее гордится собой. Она чувствует, что всецело создана Эмилем: все, что было до него, исчезло. Если бы он потребовал: проживи год, проживи это лето со мной, а потом умри, она согласилась бы.