— Вы вернулись еще позавчера вечером. — Это прозвучало, как упрек, и Берта почувствовала себя виноватой. — Ну, садитесь, — продолжал он, — и расскажите мне, что поделывали в городе.

— Ничего особенного. Была в музее, узнала некоторые из ваших картин.

Рупиус ничего не ответил.

— Ваша жена вернется сегодня вечером?

— Не думаю. — Он замолчал; затем сказал нарочито сухо: — Должен перед вами извиниться, что недавно говорил с вами о вещах, которые не могут вас интересовать. Впрочем, я не верю, что моя жена вернется сегодня.

— Но… она сама сказала мне…

— Да, и мне тоже. Она просто хотела избавить меня от прощания, вернее, от комедии прощания. Под этим я подразумеваю не какую-то ложь, а то, чем обычно сопровождается прощание: трогательные слова, слезы… Ну, довольно об этом. Станете ли вы иногда навещать меня? Ведь я буду довольно одинок, когда жена покинет меня.

Тон, которым он все это говорил, своей резкостью так мало гармонировал с содержанием его речи, что Берта тщетно подыскивала слова, чтобы возразить ему. Но Рупиус продолжал:

— Ну а, кроме музея, что вы еще видели?

Берта стала поспешно и очень подробно рассказывать о своей поездке в Вену, рассказала и о друге юности, которого встретила после долгих лет — и подумать только! — как раз перед картиной Фалькенборга. Когда она говорила об Эмиле, не называя его имени, тоска по нему стала просто неодолимой, и она решила сегодня же написать ему еще раз.

Вдруг она увидела, что Рупиус неподвижным взглядом уставился на дверь. Вошла его жена, улыбаясь, приблизилась к нему, сказала: «Вот и я», поцеловала его в лоб и протянула руку Берте. «Добрый вечер, фрау Рупиус», — сказала Берта, крайне обрадованная. Господин Рупиус не промолвил ни слова, но лицо его отражало глубокое волнение. Фрау Рупиус, не успевшая еще снять шляпу, на мгновение отвернулась, и тогда Берта увидела, как Рупиус закрыл лицо руками и начал тихо всхлипывать.

Берта ушла. Она была рада, что фрау Рупиус вернулась, это показалось ей хорошим предзнаменованием. Завтра утром может прийти письмо, которое, вероятно, решит ее судьбу. Ее спокойствия как не бывало, но теперь она томилась иным желанием, чем раньше. Она хотела, чтобы он был здесь, рядом с нею — только бы видеть его, идти с ним рука об руку. Вечером, уложив мальчика в постель, она еще долго оставалась одна в столовой, взяла несколько аккордов на рояле, потом подошла к окну и стала всматриваться в темноту. Дождь перестал, земля впитывала влагу, тяжелые облака нависли над городом. Берта всем существом своим стремилась к Эмилю, все в ней взывало к нему, глазами она пыталась отыскать его в темноте, губами она посылала ему поцелуи, как будто могла коснуться его губ, и бессознательно, словно ее желания, такие далекие от всего, что ее окружало, должны были вознестись к небу, шептала: «Верни мне его!» Никогда она так всецело не принадлежала ему, как в эту минуту. Ей казалось, что она только сейчас полюбила его. Ничто не примешивалось к этому чувству, ничто, обычно омрачавшее ее любовь, — ни страх, ни заботы, ни сомнения; вся она была преисполнена одной только нежностью, и когда повеял легкий ветерок и шевельнул волосы у нее надо лбом, ей показалось, будто ее коснулось его дыхание.

На следующее утро письма не было. Берта была немного разочарована, но не встревожена. Вскоре явилась Элли, ей вдруг очень захотелось поиграть с Фрицем. Горничная пришла с рынка и сообщила, что Рупиусы очень спешно вызвали врача, но она не знает, кто заболел — господин Рупиус или его жена. Берта решила сама разузнать все еще до обеда. Урок у Мальманов она провела очень рассеянно и нервно, а затем пошла к Рупиусам. Горничная сказала ей, что барыня заболела и лежит в постели, что опасного ничего нет, но доктор Фридрих строго запретил всякие посещения. Берта испугалась. Она охотно поговорила бы с господином Рупиусом, но не хотела быть навязчивой.

После обеда она попыталась продолжить занятия с сыном, но это ей не удавалось. Снова у нее возникло такое чувство, будто болезнь Анны имеет непосредственное отношение к ее собственным надеждам; будь Анна здорова, письмо бы уже пришло. Она понимала, что все это глупости, но ничего не могла с собой поделать.

После пяти часов она снова поднялась к Рупиусам. Горничная впустила ее: господин Рупиус хочет сам поговорить с нею. Он сидел в кресле за столом.

— Ну что? — спросила Берта.

— Доктор как раз там; если вы согласитесь подождать несколько минут…

Берта не решилась спрашивать. Оба молчали. Через несколько секунд к ним вышел доктор Фридрих.

— Ну, пока еще нельзя сказать ничего определенного, — медленно произнес он и, вдруг решившись, прибавил: — Простите, сударыня, мне крайне необходимо поговорить с господином Рупиусом наедине.

Рупиус вздрогнул. Берта сказала машинально: «Я не буду вам мешать», и удалилась. Но она была так взволнована, что не могла пойти домой, и направилась по тропинке между виноградниками на кладбище. Она чувствовала, что в этом доме происходит что-то таинственное. Ей пришло в голову, не покушалась ли Анна на самоубийство. «Только бы она не умерла», — подумала она. И тут же эта мысль сменилась новой: только бы от Эмиля пришло теплое письмо! Ей показалось, что опасности надвигаются на нее со всех сторон. Она вошла за ограду кладбища. Был солнечный летний день, листья и цветы благоухали после вчерашнего дождя. Но Берта поняла, что здесь ей нечего делать. Ей было даже неприятно читать на надгробном камне слова, которые уже не имели для нее ни малейшего значения: «Виктор Матиас Гарлан, скончался б июня 1895 г.». Теперь любая прогулка с Эмилем, совершенная десять лет тому назад, казалась ей не такой далекой, как годы, прожитые с мужем. Этих лет вообще не было… Не будь на свете Фрица, она бы и не поверила, что они были… Вдруг у нее мелькнула мысль: Фриц совсем не сын Гарлана… В сущности, он сын Эмиля… Возможны ли такие вещи?.. И в это мгновенье ей показалось, что она способна понять догму о святом духе… Тогда она сама испугалась своих нелепых мыслей. Она взглянула на широкую дорогу, пересекавшую кладбище из конца в конец, от ворот до противоположной стены, — в эту минуту она точно знала, что через несколько дней здесь понесут гроб с телом фрау Рупиус. Она хотела отогнать эту мысль, но перед ней во всей наглядности возникла картина: катафалк стоит перед воротами, вон там — могила, только что выкопанная двумя могильщиками, она предназначена для фрау Рупиус; и у могилы ждет господин Рупиус. Он сидит в своей коляске, с пледом на коленях, и пристально смотрит на гроб, который медленно несут люди в черном одеянии… Это было больше чем предчувствие, это было предвидение… Но откуда оно взялось у нее? Тут она услышала позади себя разговор; мимо нее прошли две женщины, одна — вдова недавно умершего подполковника, другая — ее дочь; обе поклонились ей и прошли дальше. Берта подумала, что эти женщины будут считать ее верной вдовой, все еще оплакивающей своего мужа; она сочла себя обманщицей и поспешила уйти. Может быть, есть уже какое-нибудь известие от Эмиля, хотя бы телеграмма… в этом не было бы ничего удивительного… они ведь достаточно близки друг другу… Помнит ли еще фрау Рупиус о том, что Берта говорила ей на вокзале, может быть, она повторяет это в бреду… Впрочем, все это ей так безразлично. Важно только, чтобы Эмиль написал ей и чтобы фрау Рупиус выздоровела. Она должна пойти туда еще раз, ей нужно поговорить с господином Рупиусом, он ей скажет, что врач сообщил ему… И она поспешно спускается с холма между виноградниками и направляется домой. Ничего нет — ни письма, ни телеграммы… Фриц гуляет со служанкой. Ах, как она одинока! Она снова спешит к Рупиусам, горничная открывает ей дверь. Дело обстоит очень плохо, с господином Рупиусом говорить нельзя…

— Что у нее? Вы не знаете, что сказал доктор?

— Доктор сказал, воспаление.

— Какое воспаление?

— Или, вернее, заражение крови. Сейчас придет сиделка из больницы.

Берта ушла. На площади перед кафе сидело несколько человек, один из передних столиков был занят офицерами, как обычно в этот час. «Они не знают, что происходит там, наверху, — подумала Берта, — иначе они не могли бы сидеть здесь и смеяться… Заражение крови — что это значит?.. Несомненно, была попытка к самоубийству… Но почему?.. Потому, что она не могла уехать — или не хотела? Но она не умрет, — нет, она не должна умереть!»