Тихо было в лесу, снежно и вьюжно. Волки, устроившись, задремали, готовые вскочить на ноги при малейшем признаке тревоги, Соль, сидя неподвижно, стерег их сон. Он не обладал острым нюхом, как волки, но слух его мог быть чувствителен, а глаза способны уловить малейшее колебание черных душ. Волчица чутко спала, свесив косматую голову ему на плечо, с другого бока ее грел Косточка в простом облике. Изредка поглядывая на них, Соль продолжал размышлять о том, что было известно ему о быте лишенных тени.
В его времена зона отчуждения между туманом и шатрами несытых составляла километров тридцать. Дальше волки, которые, как он теперь знал, наведывались на ловитвы, заходить попросту не решались. Зимой, когда немертвые становились медлительными от холода, зверолюди, дождавшись метели, набрасывались на стоящие на окраине сторожевого кольца шатры и старались перерезать как можно больше несытых в одной стремительной атаке. Потом приходивший вместе с охотниками шаман или мудрая Матерь упокаивали столько душ, сколько успевали до прихода змеезглазой помощи. А она, эта помощь, приходила всегда, ведь не-живые были связаны тесными нитями: прислужники со своими патронами, патроны — со Старшими, и, каждый раз, когда связь разрывалась, на другом конце это можно было почувствовать. Лишенные тени ждали волчьего нападения, были готовы к нему, и спешили скорее, чтобы, коль удача улыбнется, самим поохотиться на лакомую добычу. Насколько Солю было известно, Молох подобные стычки не контролировал: ему хватало тех жертв, какие приводил его человекоподобный слуга, и особенно охотой на волков хозяин не интересовался. Но всегда требовал свою долю от тех вассалов, кому посчастливилось поймать «сладенького туземца». Поэтому лишенные тени старались сохранять своим жертвам жизнь. Как обстоят дела сейчас, когда слуги при Молохе не стало, Соль не знал, но полагал, если Молох по-прежнему властвует в своей империи, правила охоты не изменились. И четверо волков под предводительством Когтя, бегущие сейчас к вражеским шатрам, не будут убиты на месте, ведь они стали редкой добычей теперь, когда почти перестали выходить из-под защиты тумана.
Соль поправил висящий на груди костяной нож, который сделал для него дед Волчицы, и продолжал думать дальше.
Туман непреодолим для лишенных тени. И с тех пор, как Соля при Молохе не стало, с тех пор, как сами волки перестали ходить на ловитвы, несытые фактически лишились возможности баловаться деликатесом «белых туземных душ». Однако Молох, если он все еще не погиб (а мертвецу его уровня очень сложно погибнуть), едва ли отступится от попыток еще раз отведать «крепкого вина» волчьей души.
Соль помнил, как долго тот отступался от музыки, как пробовал убедить себя, что она ему не нужна. Вначале, когда Соль в первый раз привел для него волка, Молох упирался и капризничал, отказываясь кусать мохнатое звериное горло. Белый зверь, весь дрожа, безропотно сидел перед распахнутой дверью джипа, Соль держал его за холку, а Молох, глядя на них из салона сверху вниз, канючил и требовал, чтобы робот заставил туземца принять человеческий облик. Отчаявшись, в ту пору еще безымянный, Соль уж было собрался отпустить волка, как вдруг Молох стремительно выпрыгнул из машины, припал на колено и, вжав пальцы в пышную шерсть, вонзил зубы в скрытое под ней горло. Зверь обреченно взвыл, и, трепеща, замолк, поперхнувшись кровью, хлынувшей из прокушенной артерии на мокрый от первого снега асфальт. А Молох все пил и пил, неистово работая горлом, гортанно урча, пока не высушил жертву до капли.
Потом вернулся в джип, захлопнул дверь, а когда робот несмело заглянул к нему, оказалось, что Молох крепко спит. Впервые он спал в посмертии, и спал долго, как славно потрудившийся человек, а, проснувшись к вечеру следующего дня, решительно сказал: «Остаемся зимовать!»
Через полгода, в начале лета, к нему начали подтягиваться его жертвы, первые вассалы: так и пришла Молоху в голову идея основать вокруг туземной резервации собственную империю. Позже он придумал не убивать всех живых людей, а создать для них относительно безопасное поселение, где они могли бы жить и рожать детей. По уговору со слугой он не кормился среди своих живых подопечных: он пил кровь волков и изредка пожирал тех лишенных тени, кто был заметно слабее него или же имел глупость ему перечить. А вот живых людей он старался защищать, на свой лад пекся об их благе, радел об увеличении популяции. И только одну категорию живых ненавидел люто — музыкантов.
Он никогда не убивал их сам, помня об уговоре. Прежде Соль даже не замечал, что что-то неладное творится в подконтрольных вассалам Молоха поселениях живых; лишь теперь, спустя долгие, потраченные на размышления годы, он многое сумел расшифровать в картинах прошлого той поры, когда служил королю змееглазых. В поселениях живых, которые хозяин и его младшие ревностно охраняли от набегов чужих банд немертвых, никогда не звучала музыка, не было плясок и песен, шуточных карнавалов: люди рождались в этих поселениях, жили и впервые умирали в полном гармоническом вакууме. Иногда, Соль помнил, ему встречались калечные несытые: лишенные обеих кистей и всех зубов при жизни, они влачили жалкое посмертие, не в силах никого укусить, не в силах умереть окончательно, они вечно чахли и превращались в пыль, а из красноватых глаз их немо вопил безумный голод.
Иногда Соль спрашивал, что произошло, и тогда вассалы Молоха отвечали ему: «Этот? Имел наглость напевать себе под нос», или «Эта? Смастерила свистульку из глины, дуреха, и наигрывала на ней мелодийки перед соседской малышней». Если же Соль допытывался, как эти факты связаны с отсутствием зубов и кистей, вассалы закатывали глаза и уходили.
В поселениях живых не было музыки, и ни одному живущему не позволялось иметь музыкальных инструментов, даже простых, свирели или барабана, но у Молоха был рояль, и каждый месяц, а то и чаще, он играл на нем в своем шатре перед восхищенно внимающей несытой публикой. Обязательно среди зрителей попадались и несчастные калеки, оттуда, с ежемесячных концертов, Соль и узнавал об их существовании, позже, получив в горной расщелине в распоряжение огромное количество времени, чтобы подумать, понял, для чего они нужны были Молоху. Он лишился музыки, навсегда потерял ее, получив взамен бессмертие и бесконечную власть, но, похоже, он никогда не забывал о своей потере. Он сожрал свою мать, запив горькое послевкусие белым вином волчьих душ, он нашел новую цель в своей не-жизни и всецело наслаждался ею, но никогда, ни дня не забывал о том, что владел когда-то даром слагать ноты в мелодию. И он ненавидел живых, ненавидел музыкантов, тех, в ком по-прежнему бурлил дар, которого он волею случая сделался лишен; он ненавидел их и мстил, так жестоко, как только мог. В его огромной империи, в прайде, где все лишенные тени в той или иной степени приходились ему подчиненными, а единственное опасное для него существо состояло при нем роботом-слугой, все приказы, касавшиеся обустройства быта живых, исходили в конечном счете от него одного. Наверняка это он распорядился, чтобы несытые запретили живым петь и играть на музыкальных инструментах; наверняка он же придумал отрубать живым ослушникам руки и вырывать зубы, чтобы они потом, после первой смерти, превращались в жалких, пожираемых собственным бессмертием калек. Никогда не отступался Молох от своего музыкального дара, но он был его лишен, и его упорство перевоплотилось в ненависть, верность выродилась в жестокость, как сам он на глазах слуги вырождался в течение сорока лет из человека в чудовище.
И теперь, думал Соль, если только Молох все еще цел (а что бы ему, окруженному армией верных ему бессмертных вассалов, сделалось?), он ни за что не отступится от мысли выкурить волков из-под защитной завесы. События последних лет, свидетелем которых стал дед Волчицы, она сама и взрослые ее соплеменники, говорили в пользу этой догадки. Едва услышав о громадном лесном пожаре, уничтожившем стаю Лютой и сдвинувшем туман вглубь на дневной переход, Соль предположил, что тот был делом рук Молоха и его приспешников. Узнав же о человечьем стаде, бродившем по пепелищу, укрепился в своей догадке.
