Но чтобы вот так… вырезать ее из меня… Я испытывала такое унижение, такое отчаяние! А они даже не объяснили мне, почему. На следующий день после Рождества Род повез меня на базу – якобы для того, чтобы я подробнее рассказала про обезьяну и о том, как вела себя она. Он был неразговорчив, очень загадочен. Он привел меня в то место… место, о существовании которого не знало даже большинство тех, кто работал в Уиверне. Они усыпили меня помимо моей воли и сделали операцию, не спросив у меня разрешения. А когда все закончилось, эти сукины дети даже не удосужились объяснить мне, зачем они это сделали!

Я отодвинул стул от стола и поднялся на ноги.

Плечи мои болели, ноги подгибались. То, что я сейчас услышал, навалилось на меня неподъемным грузом.

Мне по-прежнему хотелось утешить Анджелу, но я не сделал попытки приблизиться к ней. Она все еще сжимала в руке бокал. Гнев, кипевший в душе женщины, заострил черты ее лица. Оно теперь напоминало лезвие ножа. В этот момент мои прикосновения были ей, пожалуй, ни к чему.

Неловко потоптавшись у стола в течение нескольких нескончаемых секунд, я наконец подошел к двери, подергал ее ручку и убедился в том, что дверь надежно закрыта.

– Я знаю, Род любил меня, – проговорила Анджела, но эти слова не сумели смягчить гнев в ее голосе. – То, что ему пришлось проделывать со мной – помогать этим подонкам, обманным путем завлечь меня на незаконную операцию, – разбило ему сердце. Роду никогда уже не было суждено стать прежним.

Обернувшись, я увидел, что Анджела занесла над головой крепко сжатый кулак. Отблески свечей немного смягчили резкие черты ее лица.

– Если бы начальники Рода знали, насколько близки мы с ним были, они поняли бы, что он не сможет долго хранить от меня эти секреты, тем более что я так страдала по их вине.

– Значит, со временем он тебе открылся? – спросил я.

– Да. И я простила его. Простила от всей души – за все, что он сделал со мной. И все же он по-прежнему пребывал в отчаянии. Несмотря на все мои старания, я так и не смогла вывести его из этого состояния. Он испытывал такую черную тоску и… такой страх! – Гнев в голосе Анджелы уступил место грусти и жалости к человеку, которого она когда-то любила. – Он так боялся, что уже не мог радоваться ничему на свете. В итоге он убил себя, и после этого из меня уже нечего было вырезать.

Женщина опустила свой маленький кулачок и разжала его.

– Анджела, – спросил я, – что же было не так с этой обезьяной?

Она не ответила. В ее широко открытых глазах плясали отблески пламени, а торжественное лицо напоминало скульптуру мертвой богини.

– Что с ней было не так? – повторил я вопрос.

– Это была не обезьяна, – почти прошептала она.

Я был уверен, что правильно расслышал ее слова, но они показались мне лишенными смысла.

– Не обезьяна? Но ведь ты сказала…

– Она только казалась обезьяной.

– Казалась?

– И, конечно же, это была обезьяна.

Вконец сбитый с толку, я не знал, что сказать.

– Была и не была, – совсем тихо прошептала Анджела. – Вот что с ней было не так.

Похоже было, что Анджела не в своем уме. Я начинал думать, что вся эта история может оказаться скорее выдумкой, нежели правдой.

Оторвав взгляд от горящих свечей, Анджела посмотрела на меня. Она уже не казалась некрасивой, но и хорошенькой, как прежде, тоже не стала. Мне почудилось, что лицо ее вылеплено из пепла и теней.

– Может быть, мне не стоило звать тебя. Я очень переживала из-за смерти твоего отца и, наверное, была не в состоянии мыслить рационально.

– Ты же сказала, что я должен что-то узнать, чтобы… защитить себя.

– Это верно, – кивнула она. – Так и есть. Ты должен знать. Ты висишь буквально на волоске и должен знать, кто тебя ненавидит.

Я протянул руку Анджеле, но она не взяла ее.

– Анджела, – умоляюще проговорил я, – я хочу знать, что на самом деле случилось с моими родителями.

– Они мертвы, Крис. Их больше нет. Я любила их, Крис, как любят самых близких друзей, но их больше нет.

– И все же я должен знать.

– Если ты полагаешь, что кто-нибудь должен заплатить за их смерть, то знай: за это никто и никогда не заплатит. По крайней мере ты этого не дождешься.

Никто не дождется. Пусть даже ты узнаешь всю правду целиком, но платить никого не заставишь. Что бы ты для этого ни делал.

Я вдруг заметил, что изо всех сил сжал руку в кулак.

Помолчал и бросил:

– Это мы еще посмотрим.

– С сегодняшнего вечера я больше не работаю в больнице Милосердия. – Сделав это печальное признание, Анджела словно бы съежилась и стала еще больше похожа на ребенка во взрослой одежде, на ту девочку, которой она была, когда приносила больной матери чай со льдом, подушки и лекарства. – Я больше не являюсь медсестрой.

– Чем же ты будешь заниматься?

Она не ответила.

– Ведь ты мечтала об этой работе с детства, – напомнил я.

– Я больше не вижу в этом смысла. Перевязывать раны на войне – благородное и важное дело. Перевязывать раны в разгар апокалипсиса – глупость. К тому же я превращаюсь. Я превращаюсь, разве ты не видишь?

Я и вправду ничего такого не видел.

– Я превращаюсь. В другую себя. В другую Анджелу. В кого-то, кем я не хочу быть. О ком даже подумать боюсь.

Я по-прежнему не мог ничего понять из апокалиптических рассуждений Анджелы. Может быть, из-за зловещих секретов Уиверна или смерти любимого мужа ее рассудок помутился?

– Если ты действительно хочешь все узнать, – сказала она, – то после этого тебе останется только поудобнее устроиться в кресле, налить себе в бокал то, что тебе больше всего по вкусу, и наблюдать за тем, как все рушится.

– Но я действительно хочу все знать, – требовательно произнес я.

– Что ж, в таком случае настало время шоу, – с неуверенностью сказала Анджела. – Но… О, Крис, это разобьет тебе сердце. – Лицо ее стало печальным. – Наверное, тебе действительно нужно знать все, но это знание может раздавить тебя.

Анджела развернулась и пошла к выходу из кухни.

Я последовал за ней, но она остановила меня.

– Для того чтобы найти то, что нужно, мне придется включить в комнатах свет. Подожди меня здесь.

Я все принесу.

Анджела прошла через темную столовую и вошла в гостиную. Там она включила лампу и после этого исчезла из поля моего зрения.

Оставшись на кухне, выход откуда был мне заказан, я принялся беспокойно мерить ее шагами. Точно так же метались и мои мысли. Обезьяна была и в то же время не была обезьяной. Что-то чрезвычайно не правильное таилось во всех этих «была – не была». Такое могло иметь хоть какой-то смысл только в Зазеркалье Льюиса Кэрролла, куда попала Алиса, провалившись в кроличью нору.

Подойдя к задней двери, я еще раз подергал за ручку. Заперта.

Тогда я отдернул занавеску и стал всматриваться в ночь. Орсона нигде не было видно.

Листва на деревьях трепетала. Видимо, снова поднялся ветер.

По небу плыла луна.

Судя по всему, с Тихого океана на нас надвигался какой-нибудь очередной антициклон, и погода вскоре должна была перемениться. Ветер гнал по небу рваные облака. Луна то скрывалась за ними, то появлялась снова, и казалось, что ее серебряный свет мигает в ночи.

Ночной двор напоминал замерзшую реку, а тени облаков, плывшие по земле, походили на текущую подо льдом воду.

Откуда-то из глубины дома до меня донесся короткий сдавленный крик. Он показался мне таким же тонким и хрупким, как сама Анджела.

Крик был коротким и негромким, таким же нереальным, как игра лунного света за окном. Даже не крик, а некий призрачный звук, раздавшийся то ли в доме, то ли в моей голове. Как некогда с обезьяной: была – не была, так и теперь с этим звуком. То ли был, то ли нет.

Занавеска бесшумно выскользнула из моей руки и закрыла окно, а где-то в отдалении позади меня раздался стук, гулко отразившийся от стен.

Второй вскрик был еще тоньше и короче первого, но в нем определенно прозвучали боль и ужас.