Продолжив листать дневник, я наткнулся еще на одну любопытную запись от одиннадцатого февраля.

Она находилась посередине длинного пассажа, в котором отец Том спорил с самим собой по поводу существования и сущности бога, выступая одновременно скептиком и верующим. Я бы наверняка проглядел ее, если бы мой глаз не зацепился за слово «отряд».

От чтения дневника меня отвлек жалобный крик, донесшийся с чердака. Этот звук без слов был полон боли и отчаяния, в нем слышалось такое несчастье, такая безысходность, что, помимо страха, гонгом прозвучавшего в моем мозгу, я испытал еще и безотчетную жалость. Это было похоже на крик ребенка трех или четырех лет – потерявшегося и напуганного.

Крик произвел на Орсона такое сильное впечатление, что он вскочил на ноги и выбежал в коридор.

Дневник отца Тома был слишком велик, чтобы поместиться в кармане, поэтому я засунул его сзади за ремень джинсов.

Выйдя следом за Орсоном в коридор, я вновь нашел его стоящим возле стремянки. Пес пристально всматривался в складчатые тени и тусклый свет в открытом чердачном люке. Он обратил ко мне свой выразительный взгляд, и я знал, что, если бы мой пес умел говорить, он сказал бы: «Мы должны что-нибудь предпринять».

В этой необыкновенной собаке не только кроется масса загадок, она не только проявляет ум, несвойственный большинству ее сородичей, но плюс ко всему, похоже, обладает ярко выраженным осознанием морального долга. До того как начали происходить описываемые здесь события, я иногда полусерьезно подумывал, что реинкарнация, возможно, не такой уж и бред. Я запросто мог представить Орсона преданным своему делу учителем, самоотверженным полицейским или даже миниатюрной и мудрой монахиней, которая жила в стародавние времена, а теперь возродилась к жизни в новом облике – на четырех лапах, покрытая шерстью и с хвостом.

Предаваясь подобным размышлениям, я, конечно, понимал, что являюсь кандидатом на премию имени Пиа Клик за выдающиеся достижения в области наиболее бредовых предположений. По иронии судьбы, вскоре мне предстояло узнать, что происхождение Орсона, хотя его и нельзя назвать сверхъестественным, было еще более невероятным, нежели могли бы предположить мы с Пиа Клик, даже предприняв совместный мозговой штурм.

Сверху раздался еще один крик. Орсон пришел в такое возбуждение, что тоненько завыл, впрочем, недостаточно громко, чтобы его услышали на чердаке. На сей раз этот жалобный звук еще больше напоминал плач маленького ребенка.

Следом послышался другой голос. Он прозвучал слишком тихо, чтобы можно было разобрать слова. Я был уверен, что говорит отец Том, но не мог понять по его тону, угрожает ли преподобный кому-то или утешает.

Если бы я доверился своим инстинктам, я кинулся бы отсюда со всех ног, прибежал бы домой, заварил себе чаю, намазал булочку лимонным джемом, поставил кассету с Джеки Чаном и провел следующие пару часов на диване, укрыв ноги пледом и заперев свое любопытство в чулане.

Однако гордость не позволяла мне признать, что чувство моральной ответственности развито у меня в меньшей степени, чем у моей собаки, поэтому я дал знак Орсону оставаться на месте и ждать, а сам полез вверх по стремянке – с 9-миллиметровым «глоком» в правой руке и украденным дневником отца Тома за поясом.

Словно ворон, отчаянно бьющий крыльями в клетке, в моей голове метались образы из сумасшедших снов Льюиса Стивенсона. Шериф мечтал растерзать девочку – ровесницу его десятилетней внучки, но крики, раздавшиеся на чердаке, должны были принадлежать совсем маленькому ребенку. Впрочем, если пастор прихода Святой Бернадетты был одержим таким же безумием, как Стивенсон, с какой стати ему в своих маниакальных притязаниях ограничиваться лишь теми, кому уже исполнилось десять лет?

Добравшись до верхней ступеньки и держась одной рукой за тонкую неустойчивую верхушку лестницы, я обернулся, посмотрел вниз и встретился взглядом с Орсоном. Пес, как было ему ведено, сидел в коридоре и не пытался следовать за мной.

Вот уже полчаса он был на удивление послушен, выполняя все мои приказы без саркастического фырканья и закатывания глаз. Он никогда еще не вел себя так примерно. Скажу больше: за последние полчаса он, бесспорно, завоевал золотую олимпийскую медаль по послушанию.

Ожидая в любой момент получить от внезапно появившегося священника удар ботинком по голове, я поднялся еще выше и оказался наконец на чердаке. Видимо, до сих пор мне удавалось действовать достаточно скрытно, поскольку отец Том не поджидал меня, чтобы вбить мою височную кость в мои же мозги.

Люк располагался посередине небольшого пустого пятачка, вокруг которого, как мне удалось разглядеть, были навалены картонные коробки различных размеров и формы, старая мебель и другой непонятный хлам.

Эти завалы достигали в высоту двух метров. Голая лампочка, висевшая прямо над люком, не горела. Свет шел из дальнего угла чердака, расположенного слева, ближе к фасаду.

Я стоял на четвереньках, хотя вполне мог бы распрямиться в полный рост – пологая нормандская Кровля располагалась довольно высоко, и мне не грозило удариться головой о балки. Но я боялся не этого.

Мне все еще казалась вполне вероятной возможность получить от взбесившегося святого отца либо удар по черепу, либо пулю между глаз, либо нож в сердце, поэтому я решил высовываться как можно меньше. Если бы я умел скользить на животе, как змея, я не раздумывая выбрал бы именно этот способ передвижения.

Спертый воздух пах, как само время – очищенное и закупоренное в бутылку. Запах шел от старого картона, грубо обработанных деревянных балок, пятен плесени и какого-то маленького мертвого существа – возможно, мыши или птицы, разложившейся в одном из темных углов.

Слева от люка можно было разглядеть два прохода, ведущие в глубь этого беспорядочного лабиринта: один шириной около полутора метров, другой чуть уже метра. Сообразив, что преподобный пользуется более широким проходом для того, чтобы приходить и уходить от своего пленника (если, конечно, тут вообще был какой-то пленник), я бесшумно скользнул в тот, что поуже. Я предпочитал застать священника врасплох, нежели столкнуться с ним нос к носу на каком-нибудь из поворотов этого лабиринта.

По обе стороны от меня громоздились коробки. Некоторые из них были перетянуты шпагатом, другие – широкой липкой лентой, концы которой свешивались перед моим лицом, словно липучка для мух. Я двигался с осторожностью, шаря рукой впереди себя, поскольку тьма была обманчивой, а мне не хотелось наткнуться на что-нибудь и устроить обвал всего этого хлама.

Я добрался до поперечного прохода, который шел в обе стороны, но не торопился выходить в него. Постоял у этого своеобразного перекрестка, прислушался, задержав дыхание, но ничего не услышал.

Тогда я осторожно высунул голову и посмотрел сначала направо, а затем налево. Этот новый коридор был узок – всего сантиметров девяносто в ширину. Свечение исходило слева и казалось теперь значительно ярче.

Справа царил непроглядный мрак, который не выдал бы своих секретов даже моим привыкшим к темноте глазам. Мне почудилось, что там, в темноте, на расстоянии вытянутой руки, обитает какое-то опасное существо, которое сейчас, сжавшись пружиной, изготовилось к прыжку.

Я стал убеждать себя в том, что тролли живут под мостами, злые гномы – в пещерах и глубоких шахтах, что гремлины обитают лишь в заброшенных котельных, а гоблины, будучи демонами, не осмелились бы устроить свое логово в доме священника. Наконец я шагнул в узкий проход и повернул налево, оставив непроницаемую тьму у себя за спиной.

И в ту же секунду раздался визг – такой пронзительный и страшный, что я крутанулся вокруг своей оси и выбросил вперед руку с пистолетом, уверенный, что сейчас на меня набросятся сразу все тролли, злые гномы, гремлины, гоблины, призраки, зомби и еще парочка взбесившихся мальчиков-мутантов, в обычные дни прислуживающих у алтаря. К счастью, я не нажал на курок, поскольку секундное помешательство прошло и я сообразил, что визг раздался не позади меня, а впереди – там, где горел свет.