Мы прошли позади церкви. Ее махина напоминала цунами из камня, и, когда я оказался в ее тени, мне почудилось, что она вот-вот обрушится и раздавит нас.

Я дважды оборачивался. Священник не гнался за нами. И никто другой тоже.

Я ожидал увидеть свой велосипед сломанным или не найти его вовсе, однако он оказался там же, где я оставил его, – прислоненным к надгробию, в целости и сохранности. Обезьяны не успели здесь побывать.

Я не стал задерживаться, чтобы перекинуться словечком с Ноа Джозефом Джеймсом. В том искореженном мире, в котором я очутился, девяносто шесть лет жизни уже не казались мне таким драгоценным даром, как вчера.

Сунув пистолет в карман, а тетрадь за рубашку, я взялся за руль велосипеда, покатил его между рядами могил и на бегу вспрыгнул в седло. Пружинисто соскочив с тротуара, я пригнулся к велосипедному рулю и, бешено крутя педали, полетел сквозь пелену тумана, прокладывая в нем тоннель, который тут же вновь заполнялся клубящейся сединой.

Орсон утратил всякий интерес к беличьим следам.

Ему не меньше моего хотелось как можно скорее и как можно дальше убраться от Святой Бернадетты.

Мы миновали несколько кварталов, и только тут я осознал, что спасение невозможно. Скорый рассвет ограничивал мои передвижения границами Мунлайт-Бей, а безумие, подобное тому, какое я наблюдал в доме священника, наверняка царило сейчас в каждом уголке города.

Я пытался убежать от опасности, от которой не смог бы спастись даже на самом укромном островке или на самой высокой горе мира. Куда бы я ни направился, я унесу с собой то, что пугало меня больше всего, – жажду узнать правду. Я боялся не просто ответов на вопросы о моей матери. Я боялся именно этих вопросов, поскольку сама их природа и то, получу я на них ответы или нет, навсегда изменят мою жизнь.

Сидя на скамейке в маленьком сквере на углу Палм-стрит и Грейс-драйв, мы с Орсоном разглядывали скульптурную композицию: стальной ятаган, укрепленный на паре кувыркающихся игральных костей из белого мрамора, которые балансируют на земном шаре из полированного голубого мрамора. Этот глобус, в свою очередь, стоит на большой бронзовой штуковине, напоминающей кучу собачьего дерьма.

Это произведение искусства располагалось в центре мягко булькающего фонтана и было установлено около трех лет назад. Мы с Бобби провели здесь не одну ночь, пытаясь разгадать потаенный смысл данного сооружения. Оно интриговало нас, будоража воображение и бросая вызов нашей сообразительности, но озарение так ни разу и не посетило нас.

Поначалу нам казалось, что все предельно ясно: ятаган означает войну или смерть, игральные кости олицетворяют судьбу, голубой мраморный шар Земли – это наша жизнь. Соедините все вместе и получите формулу существования человека: мы живем или умираем в соответствии с предопределением рока, а ходом нашей жизни в этом мире управляет бесстрастная цепь случайностей. Бронзовая какашка в фундаменте сооружения является укороченным вариантом все той же формулы: жизнь – дерьмо.

За первой попыткой толкования последовали многие другие. К примеру, ятаган мог быть вовсе не ятаганом, а полумесяцем. Игральные кости могли оказаться кубиками сахара, а голубая сфера могла олицетворять совсем даже не нашу планету-кормилицу, а шар для игры в боулинг. Предметы, из которых была составлена композиция, могли быть чем угодно. Только один элемент этого сооружения невозможно было истолковать двояко – бронзовую кучу собачьего дерьма в его основании.

Если принять версию полумесяца, рафинада и шара для боулинга, смысл этого произведения искусства можно было расшифровать в качестве предупреждения, что даже самые высокие наши устремления (высотой до Луны) могут остаться несбыточными, если мы будем наказывать свое тело и возбуждать свой рассудок потреблением чересчур большого количества сладкого или надрывать свой позвоночник, отчаянно кидая шары в боулинге, когда счет десять – семь в пользу соперника. Бронзовое дерьмо предупреждает нас о том, каковы будут конечные последствия не правильного питания в сочетании с неумеренным увлечением боулингом.

Вокруг фонтана со скульптурой шла широкая дорожка, на которой стояли четыре скамейки. В разное время мы рассматривали загадочное сооружение со всех возможных точек.

Фонарями в сквере управляет таймер, и с наступлением полуночи они выключаются. Фонтан, к сожалению, тоже. Текущая вода располагает к размышлениям, и нам хотелось бы, чтобы она бежала всю ночь напролет. А вот против выключенных фонарей мы не возражали бы даже в том случае, если бы я не был икспером.

Рассеянный свет не только не мешает, но, наоборот, помогает восприятию скульптуры, а густой туман только идет ей на пользу.

До того как на постаменте появилось это сооружение, здесь на протяжении более ста лет возвышался памятник Джуниперо Серре, испанскому миссионеру, жившему среди калифорнийских индейцев два с половиной века назад. Он создал целую сеть миссий, здания которых являются сегодня памятниками старины и подобно магниту притягивают к себе увлеченных историей туристов.

Родители Бобби и группа их единомышленников создали комитет и начали борьбу за то, чтобы снести памятник Джуниперо Серре на том основании, что фигура религиозного деятеля не должна красоваться в сквере, разбитом и содержащемся на средства общественных фондов. Отделение церкви от государства. Конституция Соединенных Штатов, утверждали они, не оставляет сомнений на этот счет.

Глициния Джейн Сноу, урожденная Милбери (для своих друзей – просто Глисси, а для меня – ма), несмотря на то что являлась ученым и весьма рациональным человеком, возглавила оппозиционный комитет, боровшийся за сохранение памятника Серре. «Когда общество, не важно по какой причине, отказывается от своего прошлого, оно лишает себя будущего», – говорила мать.

Ма проиграла схватку. Предки Бобби – выиграли.

Мы с Бобби встретились ночью после того, как было принято окончательное решение по этому поводу, и это был один из самых торжественных моментов за все время нашей многолетней дружбы. Нам предстояло решить, обязывают ли каждого из нас семейная честь и святые кровные узы объявить войну между нашими родами и начать нескончаемую жестокую вендетту – наподобие вражды между Хатфилдами и Маккоями – до тех пор, пока самые дальние родственники наших семей не найдут вечного упокоения в земле с червями или пока один из нас либо оба не будут мертвы. Проглотив достаточное количество пива для того, чтобы наши мозги прочистились, мы пришли к выводу, что невозможно вести непримиримую вражду и при этом выкраивать время для катания на всех прекрасных прозрачных волнах, которые щедрое море посылает к берегу. К тому же нам было жалко тратить на кровавые убийства и опустошение то время, которое мы могли бы использовать, чтобы охмурять сногсшибательных девчонок в бикини из трех тесемочек…

Я набрал на своем телефоне номер Бобби и нажал на кнопку «соединить», а затем подкрутил регулятор громкости, чтобы Орсон мог слышать не только меня, но и моего собеседника. Осознав, что именно я сделал, я понял, что неосознанно принял все самые невероятные предположения по поводу проекта из Форт-Уиверна за истину, даже если при этом делаю вид, что по-прежнему продолжаю сомневаться.

Бобби снял трубку почти сразу.

– Пошел вон, – приветливо сказал он.

– Ты спишь?

– Да.

– Я сижу в Жизнь-дерьмовом сквере.

– А мне-то что до того!

– С тех пор как мы с тобой виделись, у меня произошло много неприятностей.

– Это все соус из куриных такое, – сказал Бобби.

– Я не могу говорить об этом по телефону.

– Вот и чудесно.

– Я беспокоюсь за тебя.

– Как мило с твоей стороны!

– Тебе грозит серьезная опасность, Бобби.

– Я почистил зубы, мамочка, честное слово.

Орсон удивленно фыркнул. Сам он этого никогда не делал.

– Ты окончательно проснулся? – спросил я Бобби.

– Нет.

– Готов поспорить, что ты вообще не спал.