Да, конечно. Такое же случайное совпадение, как то, что фейерверк ежегодно устраивается именно в День независимости.

С сильно бьющимся сердцем, боясь, что меня в любой момент обнаружат, я взял из пасти Орсона конец жгута и осторожно привязал к одному из его концов пистолетный патрон.

Собака внимательно следила за моими действиями.

– Такой узел одобряешь? – спросил я его. – Или хочешь сам завязать?

Затем я сунул конец жгута с привязанным патроном в горловину бака. Тяжесть патрона потащила его внутрь, на самое дно бензобака. Мягкая марля стала мгновенно пропитываться бензином.

Орсон нетерпеливо бегал по кругу. «Торопись, торопись, торопись! Быстрее, быстрее, быстрее, хозяин Сноу!»

Я оставил снаружи около двух метров жгута. Он свисал с заднего крыла патрульной машины и тянулся по дорожке.

Подкатив велосипед от того места, где я его оставил – у ствола индийского лавра, – я наклонился, чиркнул газовой зажигалкой и поджег конец жгута.

Хотя эта его часть еще не успела пропитаться бензином, огонь побежал по ней быстрее, чем я ожидал.

Слишком быстро.

Я вскочил на велосипед и стал крутить педали так, будто за мной гнались все демоны ада и еще несколько чертенят в придачу, что, наверное, отчасти соответствовало действительности. Орсон несся галопом сбоку, а я гнал велосипед через автомобильную стоянку к наклонному выезду на пустынную в этот час Эмбаркадеро-уэй, а потом – на юг, мимо закрытых ресторанов и магазинов, выходивших фасадами на побережье.

Вскоре раздался взрыв. Гулкое «бум» прозвучало тише, чем я ожидал. Пространство вокруг меня и даже впереди расцвело оранжевым светом. Яркая вспышка взрыва преломилась в триллионах крохотных капель тумана и была видна даже дальше, чем можно было предположить.

Я безрассудно нажал на ручной тормоз, резко, тормозя ногой об асфальт, развернул велосипед на сто восемьдесят градусов и остановился, глядя в ту сторону, откуда только что приехал.

Отсюда мало что было видно: шар оранжевого пламени и менее яркие языки огня по бокам выглядели расплывчатыми в серой пелене тумана.

Но самую страшную картину услужливо нарисовала мне не ночь, а, как водится, мое собственное воображение: лицо Льюиса Стивенсона, которое пузырится, дымится и шипит выступающим от огня жиром, словно кусок свинины на вертеле.

– Боже милостивый! – проговорил я таким хриплым и дрожащим голосом, что сам не узнал его.

И все же у меня не оставалось иного выбора, как только поджечь эту чертову машину. В противном случае полицейские узнали бы, что Стивенсон убит, и получили бы улики того, кем и как это сделано.

Я снова заставил петь велосипедную цепь, уводя своего верного пса подальше от залива, в глубь запутанного лабиринта улиц и бульваров, в укутанное одеялом тумана, пропитанное влагой сердце Мунлайт-Бей.

Несмотря на тяжелый «глок», лежавший в кармане, моя кожаная куртка развевалась подобно накидке.

Я летел, не видимый никем, избегая света – и уже не только из-за своего недуга, – как тень, сливаясь с другими тенями, будто знаменитый призрак, выбравшийся из лабиринтов под зданием оперы, севший на колеса и нагоняющий ужас на жителей земной поверхности.

Это, конечно, было не очень хорошо – так бесстыдно рисоваться перед самим собой после того, как только что убил человека. В свое оправдание могу сказать лишь одно: прокручивая события этого вечера как некое выдающееся приключение с собой в главной роли, я лишь отчаянно старался заглушить в себе страх и воспоминания о сделанных мной выстрелах. Мне также было необходимо отделаться от образов горящего внутри машины тела, которое усилиями моего воображения поднималось и лопалось подобно пузырям на поверхности болота.

Тем не менее романтизировать собственный образ мне пришлось недолго – лишь до того момента, когда я выехал на бульвар позади театра «Гранд», в половине квартала южнее Оушн-авеню. В свете покрытого застарелой грязью фонаря туманный воздух здесь тоже казался грязным и коричневым. Я спрыгнул с велосипеда, бросил его на асфальт и, перегнувшись через поручень набережной, изверг из желудка все, что там оставалось после нашей полуночной трапезы с Бобби Хэллоуэем.

Я убил человека.

Бесспорно, моя жертва заслуживала смерти. И раньше или позже, под тем или иным предлогом Льюис Стивенсон обязательно убил бы меня, несмотря на намерение его друзей-заговорщиков предоставить мне отсрочку. Кроме того, я действовал таким образом в порядке самообороны и для того, чтобы спасти жизнь Орсону.

И все же я убил человека, и никакие смягчающие обстоятельства не могли изменить этот факт. Меня до сих пор преследовал взгляд его пустых, черных и мертвых глаз, его рот, разинутый в беззвучном крике, его залитые кровью зубы. Память с готовностью подсовывает зрительные образы. Звуковые, вкусовые и осязательные ощущения вспоминаются не так легко, и уже совсем невозможно вызвать из памяти тот или иной запах. Однако чуть раньше я явственно почувствовал аромат материнского шампуня, а теперь меня преследовал запах горячей крови шерифа Стивенсона, да так навязчиво, что я продолжал висеть на парапете, как парус на рее яхты, не в силах распрямиться.

На самом деле я, видимо, был потрясен не только тем, что убил его, а еще из-за того, что с такой жестокостью и дьявольским спокойствием уничтожил его тело и прочие улики. Наверное, мне все же присущ некий криминальный талант. Я со страхом подумал, что за двадцать восемь лет, прожитых мной в темноте, какая-то ее часть проникла внутрь меня и теперь клубится в неведомом мне самому закутке моего сердца.

Очистившись, но не чувствуя себя лучше, я снова взгромоздился на велосипед, и мы с Орсоном «огородами» двинулись по направлению к «Кальдекотс шелл» – бензозаправочной станции на углу Сан-Рафаэль-авеню и Палм-стрит. Сейчас она была закрыта. На стене внутри ее тускло светились синим неоном электронные часы, а снаружи – автомат по продаже прохладительных напитков.

Я купил банку пепси, чтобы избавиться от мерзкого вкуса во рту, а затем открыл водопроводный кран на площадке заправочной станции и подождал, пока напьется Орсон.

– До чего же ты везучий пес, что обзавелся таким заботливым хозяином! – сказал я. – Никогда не забудет тебя напоить, накормить, вычесать. Всегда готов убить любого, кто хоть тронет тебя пальцем.

Пес повернул голову и посмотрел на меня смущенным – я разглядел это даже в темноте – взглядом.

А потом лизнул мою руку.

– Принимаю твою благодарность, – сказал я.

Он еще немного полакал воду, текущую из крана, а затем сделал шаг в сторону и отряхнул морду.

Закрутив кран, я спросил:

– Откуда мама взяла тебя на самом деле?

Пес снова посмотрел мне в глаза.

– Что за секрет она хранила?

Он не отвел глаза в сторону. Он знал ответы на эти вопросы. Он просто не хотел говорить.

Я думаю, что бог, возможно, действительно обитает где-то неподалеку от церкви Святой Бернадетты, играя на гитаре ветра в веселой компании джаз-банда из ангелов. Он может находиться здесь в некоем невидимом нам измерении, набрасывая на ватмане чертежи каких-нибудь новых миров, в которых не будет места таким вещам, как ненависть, безграмотность, рак и грибковые заболевания на ногах спортсменов. Он может парить высоко над дубовыми полированными скамьями для прихожан, словно в плавательном бассейне, вместо воды наполненном ароматами благовоний и бормотанием молящихся, погруженный в глубокие размышления, наталкиваясь время от времени на церковные колонны и ожидая людей, спешащих к нему со своими бедами.

Однако сейчас я почувствовал, что этой ночью бог решил держаться подальше от церкви и примыкавшего к ней дома приходского священника. У меня самого по коже побежали мурашки, когда я проехал мимо него на велосипеде. Двухэтажный каменный дом, напоминающий по форме здание самой церкви, был выстроен в осовремененном нормандском стиле и лишился многих чисто французских черт, чтобы больше подходить к мягкому климату Калифорнии. Широкие выступы пологой кровли, крытые темной черепицей, были толстыми, как покрытый толстой броней лоб дракона, чуть ниже пустыми глазницами чернели окна, а за ними и за маленькими декоративными окошками на каждой из дверных створок таились безжизненные неизведанные чертоги. Я никогда не воспринимал дом священника как некое запретное место, и сейчас он казался мне таковым лишь из-за загадочной сцены между отцом Томом и Джесси Пинном, свидетелем которой я стал в церковном подвале.