Айтьер мельком глянул в лицо Филиппу и — вот истинный аристократ! — ни на миг не удивился увиденному. Только снял с шеи тонкий шелковый шарф и бросил прямо Филиппу в глаза.

— Прикрой этот срам.

Филипп не стал возражать и обмотал шарф вокруг лица.

Скоро со стен дома так и посыпались служанки с кувшинчиками и кувшинами, с бинтами и перевязками, с примочками и целебными травами, одни из которых надо было жевать и прикладывать к больным местам, а другие — царапать ноготками и лепить на виски.

Айтьер откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза.

Уж служанки-то над ним захлопотали! Некоторые даже ссорились:

— Я первая успела к этой ссадине на скуле.

— Нет, это моя ссадина, моя! Я раньше ее приметила!

— Отойди, не смей тянуть к ней руки, уродина! Молодой господин хотел, чтобы я намазала здесь благоуханной мазью.

— С чего это ты взяла, кривоносая, будто молодому господину приятны твои косорукие заботы? Да он в твою сторону даже глазным яблоком не поведет! А вот мне он четыре раза улыбнулся.

Оттесненная служанка, глотая слезы, отошла в сторону, а ее напористая товарка взялась обихаживать заветную ссадинку. Айтьер даже не пошевелился, никак не показывая, что слышит спор.

Наконец явился кругленький толстяк — уф! уф! Он очень спешил, он почти бежал и прижимал к животу большой кожаный мешок, в котором звякали инструменты.

— Кыш, кыш, негодные! — закричал он на служанок, и те так и брызнули в разные стороны, визжа и роняя скляночки и кувшинчики. — Кыш, кыш! Всю картину бедствия мне попортили!

Айтьер сказал, впервые за это время проявляя признаки жизни:

— Наконец-то, доктор. Посмотрите, что у меня с рукой.

— Я не только с рукой, я и с ногой посмотрю, — заверил доктор. Он оглянулся, увидел Филиппа с замотанным лицом и бесцеремонно сунул тому в руки свой мешок. — Подержи, несчастный. У тебя нет проказы?

— Нет, — ответил Филипп.

— Это хорошо, а то я подумал было, что у тебя проказа… Ну держи, держи.

Мешок оказался очень тяжелым, а доктор требовал, чтобы Филипп держал его раскрытым и на вытянутых руках.

— Мне должно быть удобно, — объяснил толстячок. — Я должен сразу вынимать нужный предмет, не копаясь, а для этого…

— Ясно, — кивнул Филипп. — Я постараюсь.

Доктор начал с того, что обтер лицо Айтьера лоскутами, уничтожая всякие следы служанкиных забот.

— С красотой, конечно, придется повременить, — объявил он пациенту, — но необратимого урона вашей внешности, мой милый, вам не нанесли.

— Болит, — проворчал Айтьер.

Доктор всплеснул руками:

— Конечно, болит, дружочек, как же оно может не болеть, если вам разворотили нос, заехали под веко, вломили в подбородок и самое малое шесть раз попали по скуле! А что у вас с губой — глядеть ужасно! Придется вам надолго забыть об острых соусах и пряных подливах, иначе, боюсь, воспаление перерастет в постоянно действующую язву, а постоянно действующая язва расползется по всей коже, что приведет к пожизненной пятнистости. Последнее — крайне нежелательно, учитывая ваше вполне естественное стремление жениться.

Выпалив все это единым махом, доктор приступил к исследованию конечностей пациента. Сначала он дергал того за кисти рук. Айтьер морщился и сопел. Доктор заметил:

— Ну и для чего так кривляться? Немного растянули вот здесь. Надо потуже забинтовать.

После чего он пал перед сидящим Айтьером ниц и принялся ощупывать его ноги.

— И здесь тоже все в относительном порядке, — донесся его голос. — Пожизненная хромота, во всяком случае, категорически исключена. Рекомендую передохнуть, а также закусить и выпить. Кстати, я не успел пообедать. Когда у вашей матушки принято подавать на стол?

— Хорошо, — сказал Айтьер. — Вы однозначно приглашены к обеду.

Доктор просиял. Он поднялся, отряхнулся и начал карабкаться в дом по наружной лестнице.

Филипп сложил в мешок все, что разбросал доктор, затянул завязки и взвалил себе на плечо.

— Отнесу в дом, — предложил он.

И стал ждать — что-то скажет на это Айтьер?

Айтьер повернул голову в его сторону и долго молча смотрел на Филиппа. Потом распорядился:

— Брось ты этот мешок. Слуги подберут. Ты ведь не слуга?

— Нет, — ответил Филипп.

— А с тобой кто? — Айтьер указал пальцем на Агген.

Девочка подошла поближе.

— Это мой временный брат, — объяснил Филипп. — На самом деле это девочка, и ее зовут Агген.

— Я так и подумал, — кивнул Айтьер. — Вы оба тоже приглашены к обеду… Что это у тебя, Агген?

Он указал пальцем на обруч, который по-прежнему висел у девочки на шее.

— Обруч, — сказала Агген. — Разве не видно?

— Это моя вещь, — объявил Айтьер.

— Мы нашли ее в пыли, так что она ничья, — возразила Агген. — То есть была ничья, а теперь — моя. Мне нужно.

— Отдашь мой обруч слугам, — приказал Айтьер, не вникая в объяснения Агген. Он щелкнул пальцами, и тотчас возник слуга, который забрал у девочки обруч и унес его куда-то в глубины дома.

Айтьер знаком показал Агген и Филиппу, что разговор с ними пока окончен, и вдруг утомленно задремал. Филипп остался стоять рядом с креслом.

Молодой человек чувствовал себя глупо. Чего ждать? И надо ли чего-то ждать? Или подняться наверх и ожидать там? А может быть, войти в комнаты? Или все-таки следует отыскать мажордома? А если мажордом отыщется — что ему сказать? И каким тоном разговаривать?

И тут, по счастью, явился мажордом собственной персоной. Он приблизился к креслу и деликатно кашлянул. Айтьер открыл глаза и уставился на мажордома. Тот кашлянул вторично, потише.

— Поднимите меня в дом на кресле, — распорядился Айтьер. — Этих двоих братьев тоже впустить, и пусть умоются.

— Считать их по какому разряду? — осведомился мажордом.

— По разряду моих личных гостей, — ответил Айтьер. И, подумав, прибавил: — Личных гостей запросто, а не личных гостей с глубоким смыслом. Да, и разумеется, отнюдь не личных гостей общего значения. Это — личные личные гости.

— Понятно, — сказал мажордом и поклонился Айтьеру, после чего медленно удалился.

— Нам подадут обед отдельно, прямо на крыше, — сообщил, адресуясь преимущественно к Филиппу, Айтьер. — Не хочу обедать с матушкой и доктором.

— Почему? — спросил Филипп.

— Желание избыточных знаний есть признак свободной натуры, — заметил Айтьер. — Впрочем, я отвечу тебе… Точнее, у тебя появилась возможность ответить на этот вопрос самостоятельно: сюда спускают матушку.

Филипп поднял голову. Шарф мешал ему смотреть, поэтому он чуть сдвинул кисейную ткань и высвободил один глаз. Филипп сознавал всю деликатность ситуации. Он готов был в любой момент снова закутать лицо, чтобы не смутить и тем более — не испугать достопочтенную матушку Айтьера. Настолько достопочтенную, что сын избегал обедать в ее обществе.

На крыше образовалась суета, перемежаемая вскриками, рукоплесканьями и обильным шуршаньем материи. Затем по стене дома медленно поползла кровать под балдахином. Она держалась на толстых цепях, увитых лентами и цветами. Установленный на крыше специальный механизм повизгивал и поскрипывал, однако исправно опускал роскошное ложе.

Большое колесо, обмотанное цепью, ходило кругом по краю крыши. Цепь разматывалась, а кровать скользила все ниже и ниже по специальным дорожкам, проложенным справа и слева от ступенек внешней лестницы.

Таким образом, кровать, влекомая механизмом, проделывала тот же спиральный спуск, что и всякий пешеход.

Выглядывая в щелку своего покрывала, Филипп сумел разглядеть бархат и шелковые кисти, витые колонки из темной породы дерева, обильно расшитое бисером и цветными нитями одеяло…

На кровати, держась обеими руками за колонки, восседала хрупкая немолодая дама с изможденным лицом. Веки у нее были прозрачные, присыпанные золотой пудрой, глаза — блекло-голубые, губы — очень тонкие, сложенные в бантик.

Когда мы говорим «бантик», то имеем в виду самый настоящий бантик, с резкими изгибами и множеством извивов, какие образуются, если вывязать упомянутую фигуру из вышивальных ниток. Речь не идет о ленте, сложенной в махровый бант, и уж тем более — о чем-то, похожем на цветок или бабочку. Нет, это был именно бантик, поникший, но не утративший природной причудливости.