— Придите еще раз, — попросил он, — даже если я забуду. Пожалуйста, придите и напомните.

— Вы не забудете, — сказал Дэймон. — Но на всякий случай я приду.

По щекам Джоша побежали слезы — такое с ним происходило часто. Это не означало ни печали, ни радости, только глубокое облегчение. Катарсис.

— Вам нездоровится? — встревожился Дэймон.

— Я устал. — У Джоша подкашивались ноги, надо было добраться до койки, пока не помутилось в голове. — Вы не зайдете?

— Мне запрещено входить, — ответил Дэймон. — Я пришлю вам книги.

Джош уже позабыл про книги. Он кивнул, обрадованный и смущенный.

— Я вернусь, — сказал Дэймон.

Джош повернулся и вошел в палату. Дверь затворилась. Чуть ли не в обмороке Джош повалился на кровать.

Надо больше ходить. Хватит лежать пластом. На ногах он поправится быстрее.

Дэймон. Элен. Дэймон. Элен.

Там, снаружи, — реальность. Впервые ему захотелось выйти туда. Там для него найдется место, когда придет время расстаться с «утробой».

Он посмотрел в окно: пустота. Страшный миг одиночества: это произошло в его воображении, это всего лишь сон, родившийся в царстве белизны… Нет, мир за стеной веществен, в нем звучат имена, он не зависит от сознания Джоша… либо Джош сходит с ума.

Прибыли книги — четыре кассеты для плейера. Он прижимал их к груди, сидя по-турецки на кровати, покачиваясь взад и вперед и тихонько смеясь. Это правда! Он соприкасался с реальным внешним миром, а мир соприкасался с ним!

Он огляделся. «Материнская утроба» была самой обыкновенной больничной палатой, и он больше в ней не нуждался.

К утру небеса расчистились, осталось лишь несколько кудрявых облаков прямо над базой, да еще ряд — у северного окоема, над рекой. Видимость была отличная — обычно от горизонта до главной базы облака добирались около полутора суток. Погожий день давал возможность восстановить размытую дорогу, которая связывала между собой лагеря колонии. Ее обитатели уповали на то, что эта буря — последняя за зиму. На деревьях набухли, грозясь вот-вот лопнуть, почки, и ростки злаков, прибитые потопом к решетчатым оградам, дожидались прореживания. Первой предстояло осушить главную базу, затем, поочередно, все остальные вдоль реки, в которой, как сообщили с мельницы, заметно упал уровень воды.

Эмилио проводил взглядом вездеход, ползущий к реке по раскисшей дороге, повернулся к нему спиной и по пологой, хорошо утоптанной тропинке зашагал к холмам с утопавшими в них куполами — их сейчас было вдвое против прежнего, уже не говоря о тех, что установили в других лагерях. Неумолчно пыхтели компрессоры, к этому пульсу человеческой жизни добавлялся надрывный рев насосов, — вода просачивалась в котлованы, несмотря на все усилия монтажников. Другие насосы трудились возле мельничных плотин и на полях. Они не остановятся, пока на полях из воды не покажется фундамент оград.

Весна. Наверное, запах, витавший в воздухе, туземцам казался восхитительным, люди же не могли оценить его по достоинству — им приходилось дышать сквозь влажные фильтры и клапаны противогазов. Изрядно потеплело, и почти весь день Эмилио блаженствовал, подставляя спину солнечным лучам. Низовики носились по лагерю, расточая силы, предпочитая десять пробежек с небольшим грузом одной ходке с полной кладью. Эмилио было невдомек, почему они еще работают, коль скоро весна с таким азартом вступила в свои права. В первую ясную ночь хиза перебудили своим щебетом всю базу, радостно тыча пальцами в звездное небо и приветствуя рассвет истошными воплями.

При виде знаков весны приободрились и люди, но куда им было до низовиков! Самки стали жеманны и соблазнительны, а самцы — легкомысленны. Окрестные леса и кустарники ожили щебетом и свистом — нежным и страстным пением туземцев; то ли еще будет, когда кущи окажутся в полном цвету!

Временами хиза теряли всякий интерес к работе и отправлялись в места, куда людям путь был заказан. Сначала поодиночке разбредались самки, следом за ними — настойчивые самцы. За лето немало самок-трехлеток полнели, круглели, насколько это возможно для похожих на вытянутую проволоку хиза, а зимой, укрывшись в норах, вырытых в склонах холмов, дарили жизнь крошкам — сплошные конечности и рыжая младенческая шерстка. А к весне малыши уже бегали сами.

Эмилио миновал игрище низовиков и по размытой каменистой тропке поднялся к операторской — самому высокому куполу на холме. Услышав шорох камней за спиной, он обернулся и увидел Атласку — балансируя раскинутыми руками и скривившись от боли, она босиком шла по его следам. Тропинка, усеянная острыми камнями, предназначалась для человеческих ног в сапогах.

Он улыбнулся, глядя, как хиза подражает его шагам; она остановилась и осклабилась в ответ. Мягкие шкурки, бусы и лоскут красной синтетической ткани удивительно удачно сочетались с ее внешностью.

— Челнок, Константин-человек.

Верно, в этот погожий день ожидалось прибытие корабля. Значит, по крайней мере, некоторые туземцы не собирались прекращать работу, несмотря на сезон размножения. Эмилио пообещал Атласке отправить ее вместе с другом на станцию, и теперь, если кто из низовиков и сгибался под тяжестью ноши, то в нем можно было безошибочно узнать Атласку. Она лезла из кожи вон, чтобы произвести на Эмилио впечатление: дескать, глядеть, Константин-человек, я хорошо работать.

— Собралась лететь, — заключил он, рассмотрев ее повнимательней.

Похлопав по нескольким узелкам, наполненным неизвестно чем, она восторженно ухмыльнулась.

— Я собраться. — Тут на ее мордашку набежала тень печали, и она протянула к Эмилио открытые ладони.

— Входить. Любить ты, Константин-человек. Ты и ты-друг.

Жену. Хиза не ведали понятий «жена» и «муж».

— Входи, — разрешил он, тронутый ее словами.

Глаза Атласки вспыхнули удовольствием. Низовики робели близ операторской, и очень редко кого-нибудь из них приглашали войти. Спустившись по деревянным ступенькам, он вытер о циновку сапоги, придержал дверь перед хиза и подождал, пока она наденет висящий на ее шее противогаз. Затем открыл внутренний люк.

Несколько человек оглянулись, кое-кто нахмурился и демонстративно вернулся к работе. В куполе многим техам принадлежали кабинеты, отделенные друг от друга низкими плетеными ширмами. Еще дальше находилась комната с единственной сплошной стеной, десять квадратных футов, — их Эмилио делил с Милико. Он отворил дверь возле встроенных шкафов и вошел в комнату с устланным циновками полом, — спальню и кабинет в одном лице. Атласка вошла следом, затравленно озираясь, как будто не меньше половины из открывшегося ее глазам видела впервые в жизни. «Непривычно ей под крышей», — понял он, воображая, какое потрясение ожидает низовиков, когда они прилетят на станцию. Ни ветра, ни солнца, кругом один металл. Бедная Атласка!

— Ого! — воскликнула Милико, отрываясь от карт, разложенных на кровати.

— Любить ты. — Атласка мигом преобразилась — ни следа испуга. Она подошла к Милико, обняла и прижалась щекой к ее щеке, насколько позволила дыхательная маска.

— Ты улетаешь? — спросила Милико.

— Лететь ты-дом. Увидеть дом Беннет. — Она помолчала, застенчиво сложив руки за спиной, покачиваясь и переводя взор с Милико на Эмилио и обратно. — Любить Беннет-человек. Увидеть он-дом. Заполнить глаза он-дом. Делать глаза тепло-тепло…

Временами речь низовиков казалась людям сущим бредом, но иногда сквозь бессвязную болтовню проникали удивительно ясные мысли. Эмилио несколько виновато посмотрел на Атласку. Люди давно познакомились с низовиками, но мало кому удавалось вникать в их щебет. Больше всех в этом преуспел Беннет.

Хиза любили подарки. Эмилио вспомнил о раковине, найденной им на берегу реки. Сейчас эта раковина лежала на полке у кровати. Он взял ее и протянул Атласке. Ее темные глаза засияли, и она обхватила его за талию.