Ничего не выйдет. Ровным счетом ничего. Его утащат в Унию, где все шагают в ногу, и там он забудет свое прошлое. Витторио боялся перемен, ему совсем неплохо жилось на Пелле, он никогда не требовал слишком многого от судьбы и от людей. И сознание, что сейчас он оторван от всего, порождало кошмары.

Но выбора у Витторио не было. И об этом позаботился его отец.

Наконец в кают-компанию пришел Бласс, сел, с важным видом разложил карты на столе-кушетке и пустился в объяснения, как будто Витторио был важной фигурой в шахматной партии униатов. Глядя на чертежи, Витторио пытался разгадать причины и цели этих метаний в космосе. Но это было невозможно, ибо он не понимал, где находится «Молот». Где-то в пространстве…

— Не беспокойтесь ни о чем, — улыбнулся Бласс. — Уверяю вас, сейчас тут гораздо безопаснее, чем на станции.

— Вы — офицер очень высокого ранга, правда? Иначе бы вас не послали на такое задание.

Бласс пожал плечами.

— Вы назвали «Молот» и «Лебяжье перо»… А других ваших кораблей возле Пелла нет? — поинтересовался Витторио.

И снова капитан лишь пожал плечами в ответ.

Человеки-раковины, человеки-ружья приходили и уходили, приходили и уходили. Прячась в темном углу грузового лифта, Атласка тряслась от страха. Многие хиза бросились бежать, услышав Лукаса, и еще раз — когда появились чужаки. Низовики скрылись в темных узких туннелях, где они могли дышать без масок, а люди не могли. Люди Верхней знали эти ходы, но не показывали чужакам, а значит хиза могли не бояться. Но некоторые из них все равно боялись и плакали далеко-далеко внизу, во мраке, — тихонько, чтобы не услышали люди.

Здесь им надеяться было не на что. Атласка пожевала губами, отползла назад на четвереньках, дождалась, когда изменится воздух, и кинулась обратно в спасительную тьму. Ее коснулись чьи-то руки, пахнуло самцом. Она сердито зашипела, затем узнала запах. Синезуб обвил ее руками, и она опустила голову на его жилистое плечо, ища утешения. Синезуб не задавал вопросов — знал, что хороших новостей нет.

Случилась беда — огромная беда. Лукасы говорили и хозяйничали, а чужаки угрожали. И не было видно никого из Старых, они, как надеялась Атласка, делали свое дело, защищали важные вещи, выполняли задания важных людей — задания, которыми хиза, наверное, могут гордиться.

Но хиза не подчинились новым надсмотрщикам — точно так же, как и Старые, тоже ненавидевшие Лукасов.

— Идем назад? — спросил наконец кто-то. Этот вопрос вертелся на языке у каждого. И другой: «Что будет с нами?» Им несдобровать, если они вернутся после того, как убежали. Должно быть, люди сердиты. И у этих людей — ружья.

— Нет, — ответила Атласка. Кто-то заворчал; Синезуб повернулся к нему и злобно рявкнул.

— Подумай, — сказала Атласка, — мы туда пойдем, а там, наверное, люди. Большая беда.

— Есть хочу, — упрямился ворчливый. Остальные молчали, понимая: за неповиновение люди могут лишить их своей дружбы, и тогда всех хиза прогонят на Нижнюю. Атласке вспомнились поля, кудрявые облака, казавшиеся такими плотными, что по ним можно ходить, дождливое осеннее небо, серо-зеленая листва, цветы и мягкий мох, а самое главное — запахи дома. Вероятно, Синезуб тоже часто вспоминал все это, ибо жар ее весны спадал, а она не спешила вступать в свой первый взрослый сезон… Да, Синезуб, в отличие от нее, смотрел на вещи трезво. И тосковал по родине. Атласка тоже иногда тосковала, но вернуться туда сейчас… и навсегда…

Ее-Видят-Небеса — таким было ее имя, и она знала Истину. Небо — поддельное; это всего лишь покров, накинутый на Верхнюю, будто одеяло. А за ним — черные дали, и в них сияет лицо Великого Солнца. А вверху всегда будет Истина. Если они потеряют дружбу людей, они обречены веки вечные прозябать на Нижней, зная, что пути на небо больше не существует. И места для них там нет.

— Лукасы куда-то ушли, — прошептал Синезуб ей на ухо.

Она молча зарылась лицом в его шерсть, пытаясь забыть про голод и жажду.

— Ружья, — произнес кто-то рядом. — В нас будут стрелять, и мы потеряем себя навсегда.

— Не будут, если останетесь здесь, — возразил Синезуб, — и будете делать то, что я скажу.

— Это не наши люди, — гулко произнес Дылда. — Они обижают наших людей.

— Это люди-драка, — пояснил Синезуб, — а хиза не могут.

Атласку осенило:

— Константины! Константин-драка, вот что. Мы найдем Константинов и спросим, что делать. Найдем Константинов, и Старых найдем возле Места Солнца.

— Солнце-Ее-Друг! — воскликнул еще один низовик. — Она должна знать.

— А где Солнце-Ее-Друг?

Наступила тишина. Старые хранили это в секрете.

— Я найду ее, — вызвался Дылда. Он подковылял поближе, в темноте протянул руку к Атласке. — Я пойду во многие места. Идем. Идем.

Она затаила дыхание и неуверенно коснулась губами щеки Синезуба.

— Идем, — согласился вдруг Синезуб и потянул ее за руку.

Дылда шествовал чуть впереди, в темноте раздавался его частый топот. За Атлаской и Синезубом спешили остальные — по темным и узким коридорам, лестницам и туннелям, где редко попадались горящие лампы. Некоторые оступались и падали — идти приходилось среди труб, а еще — по ледяным и раскаленным местам, обжигавшим босые ноги, а еще — мимо машин, в которых грозно ревели зловещие силы.

Синезуб шагал впереди, не отпуская руку Атласки. Иногда Дылда оттеснял его в сторону и забегал вперед. Атласка сомневалась в том, что Синезуб ведет их правильно, что он хотя бы смутно помнит дорогу к жилищу Солнце-Ее-Друг. Атласка родилась на планете, и ее инстинкт настаивал: идти надо наверх, ибо там — Место Солнца. Память же подсказывала: необходимо забирать левее… но туннели, которыми они шли, не всегда изгибались влево, а порой петляли. Сначала один самец ушел далеко вперед, затем второй, но вскоре они устали и стали спотыкаться. Все больше низовиков отставало, и наконец тот, кто шагал рядом с Атлаской, схватил ее за руку — красноречивый жест мольбы. Но Синезуб и Дылда упрямо шли вперед и вскоре скрылись из виду. Атласка осталась одна. У нее подкашивались ноги, и она уже не надеялась их догнать.

— Хватит! — взмолилась она, догнав-таки их возле металлической лестницы. — Хватит! Пойдемте назад. Мы заблудились.

Дылда будто не слышал ее; громко сопя, он лез вверх. Атласка цеплялась за Синезуба, а он шипел от изнеможения и вырывался, боясь отстать от Дылды. «В них вселилось безумие», — сообразила Атласка.

— Вы идете никуда! — простонала она в отчаянии. Подпрыгнув, она ухватилась за скобу и полезла следом за ними. Срываясь на крик, она взывала к их рассудку, но они не слушали ее, минуя люки и двери, которые могли выпустить их на открытое место.

Наконец они оказались там, где над дверью горел синий огонь, откуда вверх и вниз тянулись три лестницы.

— Здесь, — произнес Дылда после недолгих колебаний, ощупывая кнопки на освещенном косяке. — Вот он, путь.

— Нет! — простонала Атласка.

— Нет, — возразил Синезуб, чей разум, похоже, прояснился. Но Дылда нажал первую кнопку в ряду и через отворившуюся дверь ринулся в воздушный шлюз.

— Пойдем назад! — крикнул Синезуб. Вдвоем с Атлаской они попытались остановить обезумевшего Дылду, который затеял все это только в порыве соперничества, только для Атласки. Створки двери съехались за их спинами. Под прикосновением Дылды открылась вторая дверь, а за нею был ослепительный свет.

Раздались выстрелы, и Дылда, стоявший в дверном проеме, скорчился на полу. Потянуло паленым. Дылда жутко, пронзительно заверещал, а Синезуб отскочил назад и ударил по другой кнопке на косяке. Как только дверь раздвинулась и дохнуло сквозняком, он бросился к лестнице, увлекая за собой Атласку.

Вдогонку, перекрывая рев сирен, летели человеческие вопли. Но все умолкло, едва закрылась дверь. Они бежали, бежали, бежали вслепую, по темным туннелям и лестницам, вниз, в беспросветную глубину. Они стянули с лиц маски, но это лишь добавило страху — в воздухе был незнакомый запах. Наконец они остановились — мокрые от пота, дрожащие. Синезуб шатался и стонал от боли, и Атласка, ощупав его, обнаружила, что он прижимает левую ладонь к правому предплечью. Она умерила боль единственным знакомым ей способом — вылизав ожог. Потом она обняла Синезуба, пытаясь угасить ярость, от которой сотрясалось его тело. Они потеряли дорогу, заблудились в потемках, а Дылда погиб, как ужасно, и Синезуб, на чьих глазах это случилось, дрожал от боли и гнева.