У картины постепенно собирался народ. Люди подходили, уважительно здоровались с Сашей и разглядывали живопись. При этом одни теребили себя за подбородки, другие приседали или переходили с места на место, чтобы увидеть портрет в разных ракурсах, третьи подходили вплотную и разглядывали ширину и форму мазка. Вскоре у портрета собралось человек сорок. Дужкин уже вошел во вкус и почти почувствовал себя автором. Он по-хозяйски поглядывал на ценителей живописи и иногда небрежно смахивал с холста невидимые пылинки.

— Ерунда, — неожиданно высказался кто-то из рыночных критиков.

— Конечно, ерунда, — поддержал его второй, и толпа начала быстро рассасываться. Уже через минуту рядом с Сашей не осталось ни одного человека, и непонятно почему, Дужкин воспринял это как собственное поражение. Если бы не подошедшая хозяйка картины, он, пожалуй, сказал бы вслед барахольщикам несколько неласковых слов, но Розалия сразу начала вводить его в курс дела.

Сашина опекунша приблизилась к нему вплотную, чем очень смутила Дужкина.

— Есть труба, — не обращая внимания на Сашины муки, заговорщически прошептала она. — Это то, что нам нужно. Сейчас мы подойдем к хозяину телескопа, я поведу его смотреть картину, а если он не согласится на обмен, вы, Алек, возьмете трубу и убежите. Хозяин будет со мной, так что вам бояться нечего. Если он откажется меняться, я дам вам знак. Пока этот боров добежит до своего места, вы успеете скрыться. Меня не ждите и обо мне не беспокойтесь. Встречаемся дома. Надеюсь, вам все ясно, Александр?

— Ага, — ошалело ответил Дужкин.

— Не трусьте, Алек, будьте мужчиной. Надо же вам когда-нибудь становиться мужчиной.

Чего-чего, а такого Саша от своей опекунши не ожидал. Если бы Дужкин не знал эту женщину целых два дня, он подумал бы, что она его разыгрывает. Но внешний вид Розалии говорил об обратном — выражение ее лица, напор, с которым она убеждала его украсть телескоп, и то, что в запале она прижималась к нему всем телом, начисто исключали какую-либо несерьезность.

К владельцу телескопа они подошли врозь. Саша изображал праздного горожанина, который забрел на барахолку лишь для того, чтобы как-то скрасить время. Розалия обрела вид богатой дуры и надменно обратилась к продавцу:

— Я хочу предложить вам за эту трубу вон ту картину. Вон видите у входа?

— А на что мне картина? — равнодушно ответил продавец.

— А на что вам телескоп? — раздраженно спросила Розалия. — Это же искусство. Неужели вы не понимаете? Вы подойдите, посмотрите.

— А чего мне ходить? Я и отсюда вижу — дребедень.

— Дребедень?! — оскорбилась Розалия. По ее лицу было видно, что она готова врезать этому барахольщику зонтом по физиономии. И все же она взяла себя в руки и проговорила: — А рама? Рама тоже дребедень? Вы только взгляните. На ней же одной позолоты килограммов пять.

Дужкин стоял в стороне и делал вид, что рассматривает бронзовый подсвечник. Ему очень не хотелось красть телескоп, он надеялся, что толстяк окажется благоразумным и не уйдет от своего товара. Но владелец трубы после недолгого колебания все же заинтересовался гигантской позолоченной рамой.

Помня, как быстры на расправу жители этого города, Саша с тоской поглядывал на свою опекуншу и толстяка, которые медленно удалялись к выходу.

«Ну, дура! — мысленно ругался он. — Связался младенец с чертом!» При этом отказаться от задуманного или сбежать от Розалии и покрыть себя позором Дужкину не приходило в голову. Саша знал, что такое — чувство собственного достоинства и честь.

Как показывает жизнь, людей без чести не бывает. В каждом, даже самом, на первый взгляд, опустившемся человеке живет одна из разновидностей чести: мужская или женская, девичья или офицерская, рабочая, а значит, и интеллигентская, общечеловеческая или воровская — несть им числа. Бывает, правда, честь на некоторое время теряют, но при смене места жительства или места работы она естественным образом восстанавливается.

Случается, что честь отдают или ее лишают. Сколько угодно примеров, когда человек добровольно жертвует своей честью ради кого-то или чего-то, а бывает, от нее избавляются, если честь много задолжала. Долг чести — вещь довольно обременительная.

Известно, что честью можно торговать, а следовательно, и покупать ее. Честь можно запятнать, легко обидеть, и нередко это капризное существо заставляет человека совершать поступки во вред себе и своим близким.

Непрочная, маркая, обидчивая, продажная, вечная должница, но в то же время такая требовательная — честь удивительно неудобная штука… но греет. Всех греет. И каждый в меру своих сил бережет ее, а если не уберег, старается приобрести, не жалея ни сил, ни денег, а иногда и жизни. Желая сохранить честь, человек нередко рискует самым дорогим, что у него есть — жизнью, как, например, Дужкин.

Саша очень огорчился, когда увидел, что Розалия подает ему знак. Это означало одно: хватай телескоп и беги. Что он и сделал.

Сердце у Дужкина бухало так громко, что он не слышал позади себя ни выстрелов, ни криков. Перемахнув через высокую металлическую ограду, он интуитивно выбрал самый правильный путь — напрямик через кусты, прямо по нехоженому ворсу травы, по которой не ступала нога человека. Оставляя позади себя едва заметные следы, Саша бежал без оглядки столько времени, сколько ему позволили силы, ну а сил у него было немало. Дужкин несся мимо магазинов и ресторанов, юридических контор и спортивных залов. Затем он обогнул велодром и выскочил на совершенно прямую, но плохо асфальтированную улицу.

Наконец остановившись, Дужкин обнаружил, что находится на окраине города.

Как это часто бывает, окраина была похожа на деревню. В лужах огромными валунами дремали свиньи. Вдоль добротных заборов озабоченно бродили куры, утки и гуси, такие крупные и жирные, что Саша испугался — не уменьшился ли он сам в размерах. Дома были такими же, как и под Москвой, с той лишь разницей, что в каждом дворе стояло по трактору и грузовику. А рядом с автотехникой, словно на международной выставке, сияли на солнце никелированными ручками умопомрачительные музыкальные центры самых экзотических фирм. Они пели и играли на разные голоса, и эта музыкальная каша делала горячий воздух плотным, как облако вулканической пыли.

Облокотившись о забор ближайшего дома, Дужкин минут пятнадцать с хрипом выдыхал из себя горячий отработанный воздух, а когда мокрое от пота, разгоряченное тело остыло до нормальной температуры, он, вконец обессиленный, поплелся вдоль изгороди.

Злополучная труба болталась на ремешке у самого бедра и тем самым напоминала Саше о только что содеянном преступлении. Совесть почти не трогала его. Он только жалел, что согласился пожить у Розалии.

«Лучше бы остался у профессора, — раздосадованно думал он. — Тот все-таки не посылал воровать. Хотя кто его знает? Может, у Розалии тоже скоро день рождения».

Неожиданно кто-то окликнул Дужкина. Он поднял глаза и увидел перед собой Луизу, ту самую кроткую ночную красавицу, которую вечером он до беспамятства полюбил, а утром с такой же силой возненавидел. Ту самую утреннюю дурнушку, которой так безбожно врал всю ночь, а потом столь позорно сбежал.

Луиза стояла с большой хозяйственной сумкой в двух метрах от Саши и улыбалась ему так, будто не было ничего того, что Дужкин желал если и не исправить, то хотя бы забыть.

— Здравствуйте, Александр, — трепетно произнесла Луиза.

Появление девушки лишило Дужкина последних сил. Он вяло забормотал что-то о невыносимой жаре и вонючих лужах со свиньями. Затем ляпнул, что решил прогуляться, и машинально убрал телескоп за спину.

— А я тоже гуляю. Вот вас встретила, — скромно улыбаясь, сказала девушка. — Хотите, погуляем вместе? А можем и здесь постоять. Мне все равно. А хотите пирожок? Я сама испекла. Какой желаете: с капустой, с мясом, с рисом, с маком, с картошкой или с вишней? У меня и чаек есть в термосе. — Луиза достала из сумки полуторалитровый китайский термос и, несмотря на свою субтильность, легко помахала им в воздухе.