Только сейчас Саша обратил внимание на то, что площадь окружена плотным кольцом людей. Все улицы и переулки, все арки и подворотни закупоривали людские пробки. Похоже было, что золотая лихорадка охватила весь город.

Люди стояли молча, наблюдали за разгрузкой и, казалось, только и ждали, когда рабочие закончат, чтобы наброситься на несчастный памятник.

— Они прямо сейчас? — удивился Дужкин.

— Ну что вы, — спокойно ответила Розалия. — Вот поставят, тогда и начнется. А нам с вами, Александр, следует уйти немножко раньше. Чувствую, неспокойно здесь будет этой ночью.

Один из рабочих зычно гаркнул: «Майна», — и стрела крана медленно поползла вниз. Раскачавшийся крюк пролетел в пятнадцати сантиметрах от головы статуи, несколько раз спутником облетел ее вокруг и наконец со всего маху врезался ей в затылок.

Но вместо металлического звона послышался мягкий глухой удар. Ткнувшись подбородком в грудь, голова оторвалась от туловища и полетела вниз. Это непредвиденное событие тут же отозвалось в переулках и подворотнях хоровым «Ох!»

Ударившись о булыжную мостовую, голова разлетелась на множество маленьких кусочков. Рабочие равнодушно посмотрели через борт и стали прилаживать крюк к тросам, которыми была обмотана статуя. Человек пятьдесят с улиц и подворотен бросились к осколкам.

— Неужели гипс? — потрясенно воскликнула Розалия.

Возле машин образовалась небольшая толпа любопытных. Розалия со своим спутником подошли поближе. Прямо перед ними на булыжнике белел маленький фрагмент головы. Подобрав его, Розалия демонически рассмеялась и показала Дужкину:

— Крашеный гипс! Бронзовая краска! Боже мой, такого я еще не видела! Ну, скупердяй! Вы, Александр, просто Спиноза по сравнению с этой дубиной. Представляете, этот человек даже в мечтах не способен взлететь выше собственной задницы. Вот вы, Александр, о чем-нибудь мечтаете? — Дужкин неопределенно пожал плечами и его опекунша уточнила вопрос: — Ну, скажем так, о чем вы мечтали до или после ужина?

Вспомнив свои размышления по поводу внешних данных Розалии, Саша покраснел и промычал что-то невразумительное.

— Ясно, — взглянув на него, насмешливо проговорила она. — Ладно, чуть позже мы к этому вернемся. Тогда хотя бы скажите, есть у вас какая-нибудь главная мечта, что-то, к чему вы ежедневно упорно стремитесь? О чем все время думаете?

— Да так, думаю о всяком, — вяло проговорил Дужкин, которому этот разговор не понравился с самого начала.

— О всяком? — удивилась Розалия. — Вы хотите сказать, что у вас нет главной цели в жизни? А есть много-много маленьких… — Сашина опекунша наморщила нос и показала самый кончик указательного пальца. — Вот таких мечтишек? Ну, голубчик, вы меня разочаровали. — Она посмотрела Дужкину в глаза и вдруг с не очень уместным пафосом воскликнула: — Неужели вам никогда не хотелось завоевать мир? Написать великую симфонию, бессмертный роман или придумать новое сверхразрушительное оружие? Неужели вам никогда не хотелось стать кинозвездой, чтобы все, от первоклашек до беззубых старух, вас узнавали на улице? Вы что же, в детстве мечтали о новых валенках, в юности — о куртке на молнии и темных очках, а сейчас о том, как бы я сама залезла в вашу постель?

Обливаясь горячим потом, Саша побагровел от стыда и малодушно промямлил:

— Я мечтал, конечно… космонавтом хотел быть.

— Для этого не надо ничего, кроме здоровья, — бесцветно проговорила Розалия. — Вы меня разочаровали. Я думала, вы закомплексованный, Александр, а вы просто неинтересный. — Затем она положила ладонь Дужкину на руку и, смягчившись, добавила: — Ничего, у вас все еще впереди. Космонавтом вы уж точно станете.

Обманутые в своих надеждах охотники за золотом быстро расходились по домам, и уже через пять минут на площади не осталось ни одного человека, кроме рабочих. А вскоре обезглавленная статуя заняла свое место на постаменте.

Укладываясь спать, Саша выглянул в окно. Посреди площади высилось нечто неуклюжее, несоразмерное постаменту. Без головы скульптура выглядела почти квадратной, а у ее подножья стоял толстый маленький человек. Философ и математик Пифагор как-то изрек, что статую красит вид, а человека — деяния его. Здесь и первое, и второе было представлено в одном предмете. Даже издалека в рассеянном свете уличных фонарей было видно, что автор, он же владелец памятника, ужасно расстроен, и Дужкин невольно подумал о том, какое же это все-таки хлопотное, неблагодарное занятие — ставить себе памятник, не представляя, как и зачем это делается.

На следующий день сразу после легкого завтрака Саша со своей опекуншей отправились на прогулку и всю первую половину дня болтались по городу. Розалия показывала гостю достопримечательности и выказала при этом недюжинные познания в архитектуре и градостроительстве. Дужкин всем своим видом лениво врал, что ему интересно слушать. Он порядком устал, но говорить об этом Розалии ему было неловко. «Тот свободен, кто руководствуется одним только разумом», — утверждал мудрый Спиноза. Дужкин же чувствовал себя арестантом. Правда, за эти четыре часа он узнал, что такое фронтон и пилястры, мезонин и пилоны.

У очередного, довольно невзрачного здания Розалия резко оборвала свою лекцию на полуслове и в сердцах выругалась:

— Ну вас к черту, Александр! Если вам совсем неинтересно слушать, будем гулять молча! Может, вы думаете, мне доставляет удовольствие выворачиваться наизнанку перед таким остолопом, как вы?

— Да я слушаю, — воскликнул Саша.

— И не смейте кричать на меня! — угрожающе постукивая зонтиком по ладони, тихо проговорила Розалия.

— А я и не кричу, — удивился Дужкин.

— Вот так, — удовлетворенно произнесла Розалия.

Похоже было, что прогулка не пошла ей на пользу. Она выглядела, как разъяренная кошка, а в голосе слышалось откровенное раздражение.

— Ну все, хватит таскаться по этим дурацким улицам. Я устала, как двадцать пять собак. Пойдемте, отдохнем у фонтана. У нас как раз есть немного времени до обеда.

Саша пожал плечами и покорно поплелся за своей спутницей, а она, обернувшись, продолжила его распекать:

— Какой же вы, Александр, невоспитанный.

— А что я такого сделал? Я слушал, — действительно не понимая причины ее гнева, стал оправдываться Саша.

— Слушал! Прядать ушами и осел может, — ответила Розалия. — Когда у костела я уронила зонтик, мне пришлось поднимать его самой. Возле оперного театра я споткнулась, и вы даже не попытались поддержать меня. Я уж молчу о том, что за весь день вы ни разу не предложили мне взять вас под руку.

— Забыл, — поморщившись, ответил Дужкин и почесал затылок.

— А перед универмагом вы хохотали и орали, как сумасшедший. Вы что, никогда не видели сцепившихся собак?

— Я не орал, — на этот раз покраснев, проговорил Дужкин и вдруг забормотал что-то несусветное: — Не так уж я и… орал. Я, в общем-то, никому вроде не мешал… У вас здесь вроде свобода… Я и…

Розалия остановилась, с ужасном посмотрела на Сашу и еле слышно пролепетала:

— Боже мой. Свобода. — И тут ее словно прорвало: — Свобода?! — выкрикнула она Дужкину в лицо и даже замахнулась на него зонтиком. — Свобода не для таких дураков, как вы, Александр! Тоже мне, выдумали! Таким, как вы, Александр, вполне достаточно свободы иногда менять одну тюрьму на другую! И свободы говорить то, что вам вдалбливали в вашу пустую голову всю жизнь! — Розалия перевела дух и спокойнее, но с той же злобой спросила: — Да вы хотя бы знаете, что такое свобода?

Напуганный Саша переминался с ноги на ногу и, боясь посмотреть в лицо разъяренной опекунше, блуждал взглядом по кронам деревьев.

— Я вас спрашиваю! — выкрикнула Розалия.

— А кто же этого не знает? — опустив голову, уклончиво ответил Дужкин. Он готов был уже сказать не на шутку разошедшейся трефовой фурии какую-нибудь гадость, но Розалия его опередила.

— Он знает, — дрожащим голосом проговорила она и, отвернувшись, двинулась дальше.