— Прыщ самодовольный! — взрываюсь я. — Самовлюбленная сволочь!

Полина пристраивается рядом со мной, отбирает пульт и выключает телевизор. И находит нужным сказать мне:

— А это тебя очень злит.

Как будто я сам не знаю, что чувствую.

— Он сделал для нашего города колоссально много, — напоминает она.

Я не говорю того, что думаю. И даю тишине воцариться в спальне. Потом вполголоса ставлю Полину в известность:

— Я больше не хочу разговаривать о Джоэле Монтгомери.

Она встает и проверяет, заперта ли дверь, что теперь случается не так уж часто, а возвратившись к кровати, пристально смотрит на меня.

Ну, естественно, в конторе только и разговоров, что о фестивале и зеркалах. Наш самоназначенный всезнайка утверждает, что Джоэл уже забронировал все свободные номера в лучших отелях. Вот как он называет нашего соседа-миллиардера — Джоэл. Как, впрочем, и все. Это ведь город на Среднем Западе с четвертью миллиона жителей, и если вы местный и из обеспеченной семьи, то почти наверняка с ним знакомы. Учились в одной школе. Либо он в то или другое время ухаживал за вашей родной сестрой, двоюродной, а то и за вашей матерью. А может, вы были приглашены на благотворительный концерт, где под дружные аплодисменты ему преподнесли мемориальную дощечку орехового дерева. Джоэл пожал минимум четверть правых рук в городе и знал по имени множество людей.

Бесспорно, у него есть подход. Он такой любезный, светский и неотразимо обаятельный. Легко создает впечатление, что вы — его новый дорогой друг, пусть даже он только что прочитал ваше имя по бумажке. Не такая уж веская причина, чтобы человек вам нравился. Но если отбросить его деньги, влияние и местные корни, то можно увидеть главную причину, почему люди прямо-таки обожают нашего маленького Джоэла.

Черт, даже я научился принимать и уважать моего былого одноклассника. И хотя называл его самовлюбленным прыщом, но фестиваль расшевелил мое любопытство. Даже заинтересовал. Почти заинтриговал.

В обеденный перерыв я вместо ресторана ускользаю в клуб здоровья. Вместо жиров и соли, поглощаю двадцать минут кручения педалей и выжимания тяжестей. Все телевизоры в длинном зале передают программу новостей, тридцать — сорок изображений нашего Джоэла рассказывают о его планах. Ученые, занимающиеся подобными штучками, утверждают, что в пределах соприкосновения существует десять триллионов вселенных, чуть-чуть отличающихся от нашей. И в этих почти соприкасающихся вселенных зеркала — неизменно новейшая технология, безумно дорогая, сосредоточенная в руках немногих счастливцев. Из чего следует, что наш Джоэл намеревается отыскивать таких же Джоэлов, как он. Богатых. По прикидкам, визит нам нанесут тридцать — сорок, что не так уж и странно. И тут я словно вижу, как они торжественно проезжают по городу — каждый с заднего сиденья красного лимузина машет камерам и вопящим поклонникам… Выглядит это таким нелепым, и безобидным, и увлекательным, что, упражняя брюшной пресс, я начинаю смеяться, и меня охватывают слабость, и облегчение, и счастье.

Мое счастье длится десять минут.

Я одеваюсь после быстрого обжигающего душа, а в соседней кабинке болтают двое молодых ребят.

— Что бы ты сделал, будь у тебя такое? — спрашивает один своего дружка. И тут же отвечает на собственный вопрос: — Я бы поменялся местом с моим двойником. Он и глазом моргнуть не успел бы.

— Угу. А зачем?

— Попробовать его жизнь.

— Попробовать его жену?

— Да нет, я сказал… — и тут он хохочет. — Ага, я это самое и сказал. Каждую ночь я бы пробовал новую жену.

В школе Джоэл участвовал в кроссе. Я об этом не так уж часто думаю, но теперь ясно вспоминаю, как выглядели бегуны. Джоэлам, чтобы не путать, присвоят номера, как марафонцам. Наш Джоэл будет «номером первым». Остальным номера станут выдавать в порядке появления из зеркала. Как я слышал, все будет классно: номера сделают маленькими, вышитыми на квадратиках дорогой шерстяной материи, так, чтобы, пришитые к любому костюму, они выглядели элегантно.

Рост и сила сделали Полину звездой волейбольной команды. Наша школа устраивала ежегодный банкет для своих спортсменов, и я подумывал о том, чтобы пригласить ее быть моей дамой. Но Джоэл первым выскочил из ворот, и она сказала ему «да». Так что в конце концов я пригласил своего отца. Речь на банкете произносил удалившийся от дел владелец упаковочной фирмы, и он объяснял, сколько хорошего ему принесли занятия «атле-етикой» — добавляя лишнее «е», словно вкладывая в это слово весомость и фальшивую значимость. Я был футболистом в дублирующем составе, а изредка и в первом. И если не считать странной манеры произносить «атле-етика», я ничего больше об ораторе не помню. Зато помню, как я следил за Джоэлом и Полиной: он говорил без умолку, а она смеялась (слишком много — тем более, если слушала только из вежливости).

Домой я вернулся раньше жены.

Лео разбил лагерь перед телевизором и смотрел какой-то боевик, наверное, в тысячу первый раз. Он даже не взглянул на меня, но сказал напряженным голосом:

— Звонил один тип.

— Какой тип?

— Маме, — говорит он мне. — Минуты две назад.

И снова я задаю критический вопрос:

— Какой тип?

Теперь его глаза обнаруживают меня. Наш сын соединяет внешность матери с нервной тревожностью отца, хотя очень неплохо прячет и то, и другое. Ему скоро пятнадцать. Самый скверный возраст, особенно, если твоя жизнь дает много материала для сравнений. Вот о чем я постоянно себе напоминаю. Втайне.

Лео докладывает:

— Своего имени он не назвал.

— Так что же он сказал?

«Передай привет твоей мамочке от меня», — вот что он сказал. «Передай ей, что звонил Номер Девять».

Телефон больше не звонит. Обед, как обычно, все, как обычно, и не знай я эту семью, так решил бы, что это счастливая, хотя и тихая компашка.

В кровати за закрытой, но не запертой дверью можно без опаски признаться в очевидном.

— Я встревожен, — сообщаю я.

Полина говорит:

— А ты не тревожься.

Сразу же. Без запинки.

Но для меня это непросто. Как всегда. Я качаю головой и говорю:

— Я все думаю и думаю. Может быть, нам взять отпуск? Попутешествовать.

— Может быть, в следующем месяце?

— Может быть.

Она смотрит на меня. Смотрит и все.

— Что? — спрашиваю я. — Ты же все время только и говорила, чтобы мы отправились в круиз.

— У Лео занятия в школе.

— Лео может пожить у твоих. Или у моих.

Полина приподнимается и садится на кровати, разглядывая свои колени. Потом спрашивает:

— Знаешь, чего ты боишься?

— Нет, не знаю, — признаюсь я. — И не желаю знать.

Она как будто хочет что-то сказать. В любом случае это будет прямолинейно, честно, беспощадно — именно то, что мне сейчас требуется. Двадцать лет брака убедили меня, что моя жена сильна именно в том, в чем я слабее всего, и у меня не хватает гордости отвергать выпадающие порой минуты, когда она укрывает меня под своим крылышком.

Но едва она открывает рот, как выражение ее лица меняется.

— Машина! Ты слышишь? — спрашивает она.

Как не слышать! Я гашу лампу, и мы вместе подкрадываемся к выходящему на улицу окну и всматриваемся сквозь щелки жалюзи. Не одна машина, а две остановились у тротуара перед нашим домом. Лимузины — один черный, другой белый, как кость. В обоих стекло правого переднего окна опущено. В обоих окнах видны очертания одной и той же головы — под широким, гордым, гениальным мозгом виднеется узкий подбородок и рот, и я прямо-таки ощущаю эти устремленные на нас одинаковые пары глаз.

Последний раз я разговаривал с Джоэлом — нашим Джоэлом — в заключительные минуты местного благотворительного обеда. Было это года два назад. Ему как раз вручили особую, недавно введенную награду, а в ответ он извлек миллион долларов из ящика «на мелкие расходы» для детей, ставших жертвами насилия. Я это мог только одобрить. Конечно, очень легко прохаживаться на счет чистоты побуждений богатых людей, но когда я воображаю себя миллиардером, ничего получше того, что делает он, придумать не могу. Обездоленные дети, и больницы, и городские школы. Вот лишь немногие из его забот, и нам крайне повезло, что он у нас есть.