Сергей Некрасов

Шон РАССЕЛ

БРАТ ПОСВЯЩЕННЫЙ

Москва: ACT – Ермак, 2005. – 573 с. Пер. с англ. Н.Сечкиной.

(Серия «3арубежная фантастика»). 5000 экз.

Двадцатый век продемонстрировал немало примеров увлечения деятелей западной культуры Дальним Востоком – в том числе и на ниве фэнтези. За последние десятилетия редкие в прошлом опыты «китайской» и «японской» фэнтези западного производства сформировали целый поджанр, а небывалый в реальности вторичный мир условной восточной империи, конструируемой авторами, становится уже узнаваемым. О политических, религиозных и прочих корнях пристрастия европейских и американских писателей и читателей к далекой экзотике написаны тома исследований, но феномен этот по-прежнему остается загадкой.

Довольно давний (1991 года) дебют канадца Шона Рассела «Брат Посвященный» – типичный пример использования дальневосточных образов. В его империи довольно искусно и, похоже, умышленно сплетены черты Японии и Китая. Например, название государства – древнекитайское наименование Японии. Имена персонажей явно японские, но сюжет заставляет вспомнить скорее бурную историю Китая. И раз уж речь идет об условном «Китае», то нельзя обойтись и без монахов Шаолиня (как его не называй в произведении) с их боевыми и мистическими дарованиями. Реальный чань-буддизм от магии безгранично далек, но зритель гонконгских боевиков знать этого не обязан.

«Кич!» – скажет кто-то. Но подобное получается почти всякий раз, когда англоязычный писатель (даже специалист) обращается к инородной экзотике. Можно вспомнить малоудачные попытки создания западными фантастами славянской фэнтези. Это ведь на наш, российский взгляд они малоудачны, а тамошними читателями и критиками причисляются к золотому фонду жанра. Вполне грамотная игра Рассела с незнакомыми большей части аудитории образами уже завоевала поклонников. Надо отметить, в конечном счете, что упомянутые штампы созданы не без участия самого Востока, и давно стали фактами современной культуры.

Сергей Алексеев

Александр Громов уже своими первыми книгами снискал среди любителей фантастики эпитет «последователь Стругацких» – эпитет одновременно и лестный, и обидный. Лестный – потому что Громов действительно пишет в жанре социальной фантастики с элементами «твердой» НФ, где Стругацкие были и остались признанными мастерами. Обидный – потому что любому состоявшемуся автору, написавшему десятки собственных самобытных произведений, не хочется оставаться в тени. Пусть даже в тени великих.

При этом сам посыл, фантастическая идея в книгах Громова всегда были оригинальны и никоим образом не копировали проблематику книг Стругацких (да и других авторов). «Шаг влево, шаг вправо», несмотря на парафраз названий, никак не соотносится с «Попыткой к бегству» Стругацких, а исследует возможные пути эволюции разума. Отчасти перекликается с этим романом и «Мягкая посадка», где рассмотрен один из самых любопытных вариантов гибели человечества – гибель разума, его затухание у одной части человечества и превращение во что-то новое, непонятное, враждебное у другой. «Год лемминга», продолжая любимую Громовым тему глобальных катастроф, вводит совсем уж неожиданный сюжетный ход – эпидемию самоубийств, охватившую благополучное в целом человечество. «Первый из могикан» преподносит целую серию вводных – это и мир победившего матриархата, и совершаемая усилием воли телепортация, доступная лишь женщинам, и многое другое. Даже в вещах «камерных», вроде «Крыльев черепахи», романа, выдержанного в редком симбиозе герметического детектива и фантастики катастроф, автор исследует не гибель и возрождение цивилизации, а поведение самых обычных людей в условиях катаклизма. (Любопытно, что совсем недавно и Голливуд обратился к этой проблематике, выпустив фильмы «Послезавтра» и «Война миров», где глобальные катастрофы служат лишь фоном для действия главных героев, вовсе не спасающих мир, а пытающихся выжить и защитить своих близких).

Новый роман Громова «Феодал», выросший из хорошо знакомой читателям «Если» повести «Защита и опора»^{10}, написан словно бы в пику тем, кто относится к автору лишь как к последователю Стругацких. В пику, потому что при беглом прочтении он дает две совершенно четкие отсылки к книгам Стругацких. Итак, некая сверхсила (инопланетная цивилизация? нет ответа…) копирует живущих на Земле людей и помещает их в экспериментальный огромный, но все же замкнутый мир («Град обреченный»). Мир этот крайне негостеприимен и опасен, наполнен всевозможными ловушками («Пикник на обочине»). Трудно предположить, что опытный писатель допустил две параллели с книгами Стругацких случайно. Значит, заимствование деталей антуража (разумеется, речь идет не о буквальном копировании, а лишь об использовании принципов построения мира) совершенно сознательное.

Зачем же это понадобилось автору?

«Феодал» начинается как своеобразный спор писателя со знакомой со школьной скамьи теорией о смене исторических формаций. Негостеприимный мир, куда безжалостная сила выбрасывает совершенно случайных людей, оказывается лучше всего приспособлен к существованию феодального строя. Феодал в данном случае не угнетатель – он и проводник, умеющий выживать в пустыне, и спасатель, ищущий людей и разводящий их по редким оазисам, и судья, и снабженец, умеющий материализовывать свои сны в необходимые людям вещи. И защитник, конечно же – в первую очередь, от соседей-феодалов.

Первая часть романа, публиковавшаяся в «Если», действительно выглядит убедительным доказательством авторского тезиса. Да, в описанных условиях феодальный строй мало того, что жизнеспособен, он еще и более морален, чем, скажем, монархия, которую пытается установить двойник главного героя, строгого, но справедливого феодала Фомы, его постаревшая, более циничная и, как ни печально, более мудрая копия.

Но уже вторая часть романа становится той антитезой, которая вряд ли планировалась автором изначально. Вступивший на территорию своего двойника-короля главный герой обнаруживает, что не все так однозначно, как ему казалось. Да – жесткая и жестокая власть, угнетение, насилие. Но при этом монархия позволяет людям не просто выживать в крошечных оазисах, где они медленно сходят с ума от одиночества и однообразия жизни. Объединившись, пусть даже под тиранической властью, люди способны противостоять чудовищному миру, в котором им выпало жить: расширять оазисы, бороться с ловушками, преобразовывать природу. В общем – все, как в курсе исторического материализма. Конечно, будь на то воля автора, монархия бы не устояла. Но Громов честно попытался играть и победить по заданным собой правилам. И опроверг тот тезис, который выдвинул вначале. Да, монархия – зло. Но зато в отличие даже от самого доброго и успешного феодализма она способна на созидательную деятельность.

Вот тут, как мне кажется, в романе произошел определенного рода слом. Основная идея романа уже закончилась, а до развязки еще далеко. Автор остался один на один с героем, который проиграл идейный поединок со своим двойником. Возвращаться к феодальному существованию невозможно. Бороться с монархией мало того, что невозможно, еще и бессмысленно – монархия доказала свое право на существование.

В такой ситуации герою не остается ничего, кроме как задать себе вопрос: «Кто виноват?», ответить: «Экспериментатор!» – и отправиться заниматься богоборчеством, то бишь на поиски очень негуманного существа, поместившего людей в очень некомфортные условия. Громову по-прежнему не отказывает чувство стиля; характеры людей, встречающихся феодалу на пути, интересны и многогранны; завязавшаяся любовная линия лирична и правдоподобна; социальные конструкты, созданные пытающимися выжить людьми, причудливы и интересны (чего стоит хотя бы монастырь, экономика которого зиждется на кошках и воробьях!). Но без идейного противостояния «феодал – централизованная власть», которое держало на себе две трети книги, роман начинает терять интригу.