Тем временем крейсер неуклюже разворачивался, выходя на траекторию к воронке туннельного перехода – туда же, куда шли и мы. На мгновение вспыхнул неярким светом – выбросил вперед облачко противометеоритных экранов – и начал разгон.

Серега смотрел на меня. В первый раз я видел его таким – нижняя челюсть героически выпячена, но лицо растерянное.

– У нас масса покоя двадцать тонн. Для тарана хватит. Ведь хватит?

– Для тарана и килограмма хватит. Главное – энергию набрать…

– Для килограмма нам навстречу нужно идти, маневрировать и разгоняться. А он через полчаса в воронку уйдет! И потом – экраны он уже выбросил, если даже мы успеем выйти на его траекторию – встретимся сначала с экранами. И из оружия у нас только мусорная катапульта с десятью пустыми ящиками…

– Ну, положим, катапульту я могу настроить на максимальную скорость выброса, – начал я, – только смысл какой? Попробуй попади в него контейнером, если и попадешь – даже не поцарапаешь…

Серега открыл рот – и замер.

– А почему бы и нет? И почему только контейнером? Мы же идем параллельными курсами, в одну воронку!

Я не понял.

– Ну и что?

– Ничего! Иди набивай контейнеры!

– Чем?

– Почтой! Только воздух не откачивай!

Стандартные мусорные контейнеры используют не очень часто. И даже когда используют, стараются принять максимум мер к их уничтожению. Например, сбрасывают в сторону незаселенных планет с плотной атмосферой, откачав воздух из контейнера – чтобы его не разорвало в космосе до входа в атмосферу. Для гарантии в металл корпуса добавляют пирогель. А вообще хорошим тоном считается отстрел контейнера в пламя выхлопа. Поэтому даже на таких малютках, как наша, направление и импульс, придаваемые мусорному ящику, можно изменять.

Я, чертыхаясь, стал протискиваться через аварийный люк в транспортный отсек. У меня дед штурман, он мне рассказывал, как перед производством принимают такие люки. Берется самый худенький испытатель, надевает облегченный скафандр на размер меньше необходимого, и по сигналу его начинают тащить через этот туннель страховочным фалом. По техническим условиям скорость движения в аварийном туннеле – полтора метра в секунду, и такую скорость туннель видит раз в жизни – на приемочных испытаниях…

Потом я взламывал ящики с почтой и засыпал ее в контейнеры. Письма, посылки, строгие правительственные конверты, перетянутые лентой самоликвидации, открытки с нетвердым детским почерком – я старался не смотреть, просто вытряхивал их в черный зев контейнера, захлопывал, герметизировал и хватался за следующий. Судя по ощущениям, Серега маневрировал – притормаживал, смещая наш кораблик в сторону.

На все приготовления у нас ушло минут двадцать. До воронки с крейсером мы встретиться уже не успевали – чуть-чуть. Истратив все топливо, Сергей снизил скорость, насколько мог – больше было нельзя, кораблю нашей массы на подходе к воронке меньше чем до одной двадцатой скорости света затормозить невозможно физически. Но экраны ушли вперед, и теперь мы двигались стройной колонной – противометеоритная защита крейсера, наш почтовый и сам крейсер, резво догоняющий нас.

– Разница в скоростях – километров пять, можно начинать, – сказал сам себе Серега, запуская сброс контейнеров, – до воронки нам осталось три минуты.

Он покосился на меня. Достал фотографию девушки и пристроил перед собой на пульте. У меня в то время девушки еще не было, поэтому я поставил на свой пульт фото Алевтины – нашей корабельной кошки, которая почти все рейсы проспала на моей кровати и пару раз попыталась нагадить под кровать Сереги. Серега, естественно, Альку нашу невзлюбил.

Сергей снова покосился на меня. Ложемент навигатора находится чуть впереди ложемента штурмана, навигатору пульт штурмана не виден, поэтому его – навигатора – реакции на фото я не опасался. Он помолчал и вдруг выдал:

– Ну, скажи что-нибудь, а то мне в голову ничего не приходит. – Что?

– Что-нибудь значительное. Ты же историк! Типа «маленького шажка для человека…». А то отдадим концы и не оставим ничего потомкам.

Я хотел ответить в том смысле, что, возможно, и потомков скоро не останется, но постеснялся. В голову тоже ничего не лезло. Я махнул рукой и сказал:

– Засапожный.

Сергей не понял.

– Что?

– Засапожный нож. Универсальный инструмент у наших предков. Использовался для приготовления пищи, обработки дерева, если надо – в рукопашной.

Сергей внимательно смотрел на меня.

– Засапожный – это потому, что находился за сапогом, – терпеливо пояснил я.

Сергей не отрывал от меня взгляда.

– Сапог – это древнее слово, вид обуви с высоким голенищем. Голенище – часть сапога, обтягивающая ногу до колена…

– Про колено не надо объяснять, – поспешно сказал Серега, – ну что ж, принимается. Все равно других за-са-пожных, кроме нашего почтового, у Земли сейчас нет.

Пока мы так беседовали, отстрел контейнеров закончился. Выброс проводился назад, с максимальной скоростью, так что к разнице в скоростях между нами контейнеры добавили еще полкилометра в секунду. Если расчеты Сергея были верными, крейсер должен был нагнать их перед воронкой. Я поглядел на экран заднего обзора.

Зрелище было не очень занимательным. В космосе висела серая бесформенная тучка. Бортовой компьютер выдавал на экран изображение удаляющегося объекта, постоянно его увеличивая, поэтому тучка из наших контейнеров и чужих писем не изменялась в размерах. Крейсера за ними видно не было.

Так, глядя в экран заднего вида, мы и вошли в воронку.

Потом нас долго и нудно искали в пространстве, потом еще дольше тормозили. И только потом мы узнали, чем все закончилось.

Крейсер все-таки напоролся на засаду из писем и разорванных мусорных контейнеров, но прошел мимо нас. В Солнечную систему попало раскаленное радиоактивное облако с догорающими в нем сателлитами.

Мы, естественно, вернулись героями. Даже Алька наша стала родоначальницей новой породы – самая модная сейчас порода, между прочим. Да что там Алька – беспощадные баталии развернулись между желающими заявить, что именно их письма и бандероли вез наш почтовый. Это и понятно – приятно сознавать, что тобой лично отправленное письмо с прозаическим: «Вышли сала, здравствуй, мама!» – послужило всему человечеству…

28 августа исполнилось бы 80 лет старшему из славных братьев нашей фантастики – Аркадию Натановичу Стругацкому. О своих встречах с легендарным фантастом мы попросили рассказать Геннадия Прашкевича, которого с мэтром связывала многолетняя дружба.

Он не сильно любил разговоры о фантастике. А к научной фантастике относился, скажем так, настороженно. Он был уверен, что фантаст, даже самый глубокий, вряд ли может идти впереди науки. В высшей степени нелепая мысль, так считал он. «Разве писатель первым заговорил о теории относительности? Или указал на квазары? Или пришел к идее Большого Взрыва? И почему прожекторы «Наутилуса» должны меня восхищать?» Ширина познаний – да, интуиция – да. Отдувая усы, страшно дивился дотошности научных выкладок Георгия Иосифовича Гуревича. «Гиша, ну зачем вы тратите такие усилия на все эти научные рассуждения? Все равно они спорны и только вызывают излишние возражения. Пусть герои сразу садятся на нужный аппарат и начинают действовать». (Правда, сами Стругацкие уже в первой своей повести выдвинули изящную и вполне научную идею: первыми пришельцами на Земле окажутся автоматы. «До этого даже американцы не додумались», – горделиво заявлял Аркадий Натанович.)

Мне это нравилось.

Я тоже тогда выдвигал некую вполне научную идею.

Даже не идею, теорию. Так и назвал: теория прогресса. В романе «Апрель жизни» она формулировалась так: «И что бы ни происходило в мире, как бы ни складывалась жизнь, какие бы события ни радовали, ни рвали мое сердце, я не устаю, я продолжаю повторять как заклятие: ведь не может быть, ведь не может быть, чтобы к вечеру каждого прожитого нами дня мы не становились бы хоть чуть-чуть лучше, чем были утром».