Остается лишь поговорить об Энн, моей, подвергшейся пытке, демонической Энн. Лишь то обстоятельство, что я снова увидел ее спустя столь долгое время, побудило меня записать все произошедшее.

Энн сидела в поезде, направлявшемся в Лонг-Айленд. Я помню, как, пошатываясь, шел по проходу движущегося поезда, ища место рядом с кем-нибудь, кто не станет докучать мне попытками завести разговор, и увидел ее, прижатую к окну толстой леди, которая ела ланч из бумажного пакета. Энн апатично смотрела в окно и была вполне пристойно облачена в одежду замужней женщины. Сначала я подумал, что это какая-то новая игра, что она переоделась; я сел на первое свободное место и наблюдал за ней, прикрывшись развернутой газетой.

Конечно, она изменилась; прошли годы с тех нор, как я видел ее в доме хирургов. Она пополнела, лицо округлилось, его покрывал неплохой макияж. Ошибки быть не могло — это Энн. Я уже так давно бросил надежду увидеться с ней, что само ее присутствие воскресило в моей памяти все старые приключения нашего недолгого пребывания вместе.

Однако позвольте мне объяснить, как я оказался на том поезде: я ехал на вечеринку на Огненный остров, которая сулила некоторое расслабление, нечто потрясающее, возможность отвлечься от нагрузок и однообразия рутинной работы. Я нашел прямую дорожку, пройдя сквозь ряд непомеченных дверей и безлунных ночей. Я регулярно брился и дважды в день принимал душ. Я уже три месяца не совокуплялся и не ощущал в этом никакой потребности. Мой член лежал на коленях как уснувший младенец, время от времени поглядывая на меня, но редко вспоминая запросы минувших дней. Я чувствовал себя очень воспитанным, а свой единственный костюм на трех пуговицах регулярно, раз в неделю, отдавал в химчистку. Как мы цепляемся за нормальную жизнь!

Тишину в вагоне и стук колес нарушили две новости, которые прозвучали из портативного радио на коленях толстой леди:

«Раму, мальчик-волк из Индии, умер сегодня в возрасте двадцати четырех лет. Со дня рождения его выращивали волки, и у него появилась уникальная способность чувствовать запах свежего мяса на большом расстоянии».

«Сегодня арестован восемнадцатилетний дворник по обвинению в убийстве четырех детей в парке Шарлотт, штат Вирджиния. Его застали с посудой для обеда, заполненной частями человеческого тела…»

Их уже никак не остановишь. Торчащий член не знает сострадания — он опасен как примитивный нож пещерного человека.

Я взглянул на гражданина рядом со мной. На коленях лежал плащ, он массировал себя рукой и машинально рисовал на запотевшем стекле окна. Я не сомневался, что он делал это по рассеянности, пока думал о предстоящей сделке или о том, как повалить жену на постель. Я не знал, слышал ли он последние известия. Слышал ли кто-либо в этой стране о том, что происходит. Что же, если они не слышали, то их смоет наводнение спермы и крови…

Я строил догадки относительно Энн: она вышла замуж за биржевого маклера и вошла в зеркальный зал; она стала более искушенной проституткой и едет «по вызову»; она едет навестить могилу на неизвестном кладбище Лонг-Айленда, где упокоилось полным-полно родственников.

Когда поезд достиг Суффолка, я начал действовать. Толстая леди вышла, и я сел на ее место. Энн не оглянулась. Мне не хотелось, чтобы наш первый контакт стал вербальным, но я позабыл все сигналы. Словно новичок, я протянул руку и опустил ей на бедро. Энн оглянулась, но не увидела меня; она состроила гримасу и убрала мою руку. Поезд тронулся, и мы снова смотрели, как мимо запотевших окон проплывают очертания маленьких домиков.

Моя рука снова пришла в движение, на этот раз она оказалась более смелой: рука поползла вверх по бедру и забралась за юбку, вспоминая, какой на ощупь была ее плоть. Энн отреагировала тут же, влепив мне оплеуху, и я почувствовал себя, как в том баре, где мы впервые встретились.

— Не смейте! — тихо произнесла Энн, чтобы не привлечь внимания других пассажиров. Затем она впервые взглянула на меня. Ее глаза широко раскрылись, а ноздри раздувались.

— Ты явился с того света!

— А ты явилась с того света?

— Почти. Ты же видишь мой дорожный костюм.

— Должно быть, у тебя ограниченное пространство для путешествий.

— Там всегда мало пространства. Наверно, ты это понял, несмотря на свою тупость.

— Как жизнь?

— Он адвокат. Один ребенок, но я снова забеременела.

— Хороший дом?

Энн отвернулась, будто я смеюсь над ней.

— Самый лучший, приятель.

— А как насчет того, что ты мне раньше говорила?

— Это предназначалось для твоих ушей. Я говорила не о себе. Меня там не было.

— Как ты себя чувствуешь?

Глядя на меня, Энн из сумочки достала книжечку спичек и зажгла одну. Она держала горевшую спичку под ладонью, поджаривая ее.

— Вот как я себя чувствую, — ответила она и задула спичку.

— Прошло так много времени.

— Я никогда не оглядываюсь на прошлое.

— Что ж… конечно.

Что я мог сказать? Я снова протянул к ней руку, и на этот раз она не остановила меня. Я обнял ее и нашел под жакетом одну грудь. Сосок тут же затвердел.

— Что произошло… я имею в виду ту операцию? — спросил я.

— Все осталось при мне, если ты имеешь в виду мужские достоинства.

Я ничего не мог придумать в ответ, кроме как неубедительное:

— Мне не хочется слышать об этом.

При этих словах Энн обрадовалась.

— В чем дело? Боишься взглянуть на женскую прелесть двадцатого века? Посмотри.

Сказав это, она подняла юбку и задвинула мою сопротивлявшуюся руку себе между ног. Я отдернул руку и отодвинулся от нее на одно сиденье.

— Энн, прекрати. Сними эту маску.

— Ты рехнулся. Ты всегда таким был. Если ты не знаешь, что случилось, я не могу тебе сказать… по крайней мере, не сейчас.

Больше она ничего не добавила.

Во время написания «Злых компаньонов» мне было двадцать пять лет, я жил в нижнем Ист-Сайде Манхэттена и считал, что многое повидал. Я видел, как умирают от холода и огня, от иголки и ножа. Сексуальная революция воздвигала баррикады. Мрачная, непристойная Вьетнамская война вошла в каждый дом, а происходившие ежемесячно убийства меняли направление американской политики.

Взявшись за «Злых компаньонов», я хотел создать произведение литературного воображения, в котором бы кипел через край гнев молодого писателя, не нашедшего место в американском обществе середины 1960-х годов. Я хотел схватить читателей за шиворот и встряхнуть их так, чтобы они по-новому взглянули на происходящее. Я хотел до смерти напугать их.

Думаю, мне это удалось. (Возможно, это превзошло все ожидания, ибо роман издается уже двадцать четыре года.) В первом издании 1968 года «Злые компаньоны» привлекли внимание проницательных писателей и читателей, которые поняли, почему и с какой подрывной целью в книге с таким вызовом используются непристойности. Я написал крутой oevre noire[3], в котором нарушены табу. Как писал Александр Трокчи, «непристойность иногда является формой непорочности… В некоторых ситуациях нечестным становится тот современный писатель, который избегает непристойного».

Поскольку я решил написать «Злых компаньонов» от первого лица, многие наивно посчитали эту книгу автобиографической. Это так лишь в том смысле, что любая выстраданная сердцем книга представляет собой страстную запись развития души. Книга, подобная этой, также является наслоением литературных влияний, многие из которых незнакомы американцам: Сад, Лотреамон, Рембо, Малапарт, Селин, Джим Томпсон и комиксы ужасов 1950-х годов.

Я был преисполнен честолюбия, когда сел за пишущую машинку, но не собирался писать роман, который начнут изучать в университетах или внесут в списки бестселлеров. Прежде всего я хотел создать роман, равнозначный моему гневу, и ничего не скрывать. Я хотел поведать искренним голосом о том, что словами не говорят.